Пастор был человек, к которому не всякий решился бы обратиться с пустяками. Бому же в особенности надо было чуждаться строгого священника, ибо тот не раз читал ему наставления и угрожал земными и божескими наказаниями за его несомненное пристрастие к бутылке. Но на этот раз Бом был уверен, что хлопочет по достойному делу, а потому, постучав в дверь пастора и услышав его "войдите", вошел довольно спокойно и не без достоинства положил свою шапку.
-- Ну? Чего желает от меня Персон? -- спросил священник.
Бом уставился своими маленькими серыми глазами в лицо пастора и принял напряженное выражение.
-- Да, я пришел, потому что надумал переменить имя, -- сказал он.
-- Вот как! Как же Персон хочет называться?
Выражение стоявшего у дверей человека стало еще напряженнее, когда, он ответил:
-- Бом.
Он произнес это слово так громко, что оно прозвучало, как выстрел. В звуке выразилась вся скопленная досада, которую это коротенькое слово собрало на его злополучную голову за столько лет, и в груди его закипело, когда он увидел, что пастор не мог удержаться от улыбки.
-- Что за фантазия, -- сказал пастор. -- Это ведь уличное прозвище!
-- Да, но, если пастор впишет это прозвище в книгу и вычеркнет слово Персон, которое там стоит, это уже не будет уличное прозвище, -- возразил Бом.
-- Кроме того, -- прибавил он, заметив, что священник колеблется, -- на моей лодке есть бом. Этот бом крепок и надежен, и мне сдается, что моряку пристало называться на нем.
Когда вскоре после того Филле выходил от пастора, он в самом деле назывался Бом. И с того часа, как только кто-нибудь называл его Бомом, он не пропускал случая ответить голосом, в котором слышались гордость и удовлетворенность:
-- Да, это моя фамилия.
При этом Филле Бом испытывал величайшее торжество в своей жизни. Он находил, что сумел перехитрить все побережье и что он адски продувной человек.
Однако, все это было уже давно и на острове уже лишь немногие помнили, что в сущности "Филле Бом" было лишь уличным прозвищем. Только когда приезжал какой-нибудь чужой человек и его поражало необычное имя, с трудом припоминались все обстоятельства его возникновения и дело рассказывалось с разными шутливыми прибаутками. Старый Бом был неразрывно связан со шхерами, и вся эта рыбачья полоса без Бома не была бы тем, чем она была.
В тот самый вечер, когда Мерта посетила мать Альбертину и узнала, что никакая опасность не угрожает ее Нильсу, старый Бом вышел из дому с неопределенным чувством, что так или иначе раздобудет себе что-нибудь подходящее. Выдумав предлог, он зашел в лавку и потребовал там чего-то, чего, как он знал, в лавке не было. Но он почувствовал себя несколько оскорбленным, когда торговец не догадался угостить его хоть нюхательным табаком, и, вынув из кармана монету в пять эре, он купил себе табак. По крайней мере он показал, что может постоять за себя и не отступает, если чего-нибудь хочет. Получив табак и заложив, сколько надо было, за щеку, он направился к, лоцманской площадке, где было черно от толпившихся людей, пришедших посоветоваться и поглядеть на море через подзорную трубу, которую выпрашивали у лоцманов. Бому пришло на ум, что, в сущности, и он был в неспокойном состоянии духа, потому что ждал возвращения Дельфина. Нильс обещал ему хорошую порцию рыбы за то, что он помог ему при устройстве фундамента под дом, который Нильс как раз строил. Теперь Филле Бом думал о своей доле в улове, и думал с аппетитом. Но, чтобы получить рыбу, надо было, конечно, дождаться судна; но, разумеется, ожидаемое судно должно было прийти последним. Ясно, как день! В этом случае Филле Бом был совершенным пессимистом. Но ничто не мешало ему подняться к другим на площадку н потолковать о сухой буре, бушевавшей уже шестые сутки. Старый Бом вообще предпочитал идти своею дорогой, по крайней мере, когда он бывал трезв. Но сегодня он чувствовал себя словоохотливым и потому поднялся на гору и хотел уже сесть за ветром, возле стены лоцманского дома, когда вдруг изменил намерение и пошел дальше, направляясь по тропинке, ведшей через скалы.
Дело в том, что Бом был очень любопытен, и его специальностью было выслеживать проделки девушек, а теперь он заметил нечто, чего другой не заметил бы и чего он никак не мог понять. Он заметил одинокую девушку, появившуюся на вершине скалы на самом ветру. По походке и белому головному платку, как ему казалось, он ее узнал. Поэтому он находил совершенно естественным изменить намерение и вместо того, чтобы остаться на лоцманской площадке, направиться к горе в том же направлении, в каком промелькнула фигура девушки.