И пошел.
Собака выла. Царапала землю. Рвалась за мной. Я постоял, посмотрел на будку, на цепь. Замка нет, ржавое кольцо несерьезно привязано к колку тряпкой.
Я слышал, как дед Опанас звал пса — Букет. Я позвал также.
Пес замолчал.
Я посмотрел ему прямо в глаза и сказал:
— Идем со мной. Только знай честно: если надо будет, я тебя съем. Не знаю как, но точно съем. Сейчас время такое.
Букет завилял хвостом в знак согласия.
Когда мы отошли далеко, я подумал, что напрасно не слазил в погреб за другими возможными продуктами. Старик хвалился, что там много чего.
Теперь мне надо было кормить не только себя, но и Букета. Однако солнце светило радостно, с надеждой. И я успокоился.
Насчет того, что я угрожал съесть собаку, так это чистая правда из опыта. У нас на базаре бабы обсуждали, что в селах съели всех собак. И даже людей едят, даже маленьких особенно. Ходили такие достоверные слухи, мне лет пять-шесть было. Я не понимал всю глубину, но в память отчеканилось. И теперь всплыло. Когда надо, обязательно всплывает полезное.
И так хорошо мы шли с Букетом, так хорошо. И солнышко горело.
Не скрою, меня терзала мысль, что случилось с моими новыми товарищами и Опанасом. В то время возможность смерти как таковой меня не поражала. Я думал, что они срочно куда-то уехали. Что на хутор завернули партизаны, например, и все отправились с ними. А стреляли по недоразумению. Про немцев я как-то не вспомнил.
Я не обижался, что меня не взяли с собой, так как понимал: на войне у каждого свой путь.
Букет первым услышал стон за кустами. Пока я разобрался, что голос человеческий, собака бросилась на звук. Я следом.
На земле лежал знакомый чернявый солдат. Весь в крови. Лицом наверх. И руками шевелил перед лицом. Я нагнулся ниже. На месте глаз у него ничего не было, кроме дырок и крови.
Я испугался.
Бросился бежать. Отбежал далеко. Остановился и собрал силы для мысли, что оставил возле солдата свои мешки с продуктами. К тому же Букет лаял очень громко.
Я вернулся. Возвращался по следам поломанных веток.
Солдат приподнялся спиной, руки уцепились за шею Букета. Человек что-то шептал, скорее всего, уговаривал собаку про помощь. Букет лайнет раз-другой, потом лизнет по глазам. Потом опять лайнет. Потом полижет. Морда красная, мокрая. Да. Кровь есть кровь.
Я потянул мешки. Солдат почувствовал звук совсем рядом.
Я размышлял, подавать голос или не подавать. Если подам — обратно пути не будет. Голос меня к солдату привяжет. А что мне с таким делать?
И все-таки я сказал:
— Не бойтесь, товарищ красноармеец. Это я. Василь.
Солдат сильнее сжал шею Букета и ничего не ответил. Но я понял, что он меня осознал. Я говорю дальше:
— Товарищ красноармеец, где товарищ младший лейтенант?
Солдат ничего мне не ответил. А спокойно так упал навзничь и не выпустил Букета из пальцев. Прямо клок шерсти из Букета вырвал, а не выпустил.
Букет припал рядом с красноармейцем. Вроде тоже без последних сил.
Короче. Умер солдат. Я его листьями закидал, ветками. И так мне кушать захотелось, что нестерпимо.
Отошли мы с Букетом недалеко. Потому что невтерпеж. Я прямо на ходу из мешка достал хлеб.
Себе кусок отломал, Букету тоже отломал. Куски одинаковые — я специально посмотрел. Померял.
Сел на землю и жую. И Букет жует. У него морда не просохла от крови. А он жует.
— Ну что, — говорю, — Букет. И не страшно ни капельки. А тебе не страшно?
Букет мотает мордой своей кровавой:
— Нет. Не страшно.
Встал я и пошел. Можно сказать, в маловменяемом состоянии.
И Букет за мной потянулся. Так я встретился с первой смертью. Это если считать воочию. Тех, кого постреляли в Остре, я не наблюдал лично, потому не считаю.
По моим несовершенным прикидкам до Остра было километров десять. Я как раз стоял недалеко от села Антоновичи. Уже и хаты просвечивали через лесок. Сделал выбор в том смысле, чтобы дойти до Остра. К Грише Винниченке. Плутать прежним образом мне казалось лишним. Кругом, куда только ни кинь, подстерегала неизвестность. А там Гриша.
Я обошел село стороной — и по краю Антоновичского шляха, не выделяясь на общем фоне, направился к цели.
Не скрою, я поспал. И поел не раз и не два. В еде напала на меня какая-то самоотверженность. Пока все не прикончил напополам с Букетом — не успокоился.
Темной непроглядной ночью постучался в окно.
Выглянул сам Винниченко. Выскочил во двор с винтовкой, прямо из постели, в подштанниках, с голыми плечами.
— Нишка, гад, шо ты знов припэрся? Тоби житы надоило? — и пихает меня взашей к сараю. — Иди, гад малой, швыдше иди, шоб нихто нэ побачив!
В сарае Винниченко зажег каганчик и треснул меня по спине. Не сильно больно, но, видно, от души.
— Шо ты ходыш, шо ты людей под монастыр пидводыш, жидовська твоя душа! Нас через тебя вбьють. Я тэбэ покрывать не буду. Зараз одвэду у комендатуру. И — за овраг. Ну, шо мовчиш? Хвилипок ты сраный! Дэсь и кожух вкрав.
Винниченко схватился за кожух и начал рвать его с меня одной рукой. А в другой — винтовка. Кожух, хоть и старый, ни за что не поддавался. К тому же я руки прижал туго к бокам. Думаю: прогонит, так в кожухе. Ни за что кожух не оставлю.
Винниченко бросил это дело. И винтовку бросил.
Молчит.
И я молчу. Знал по Гришиным описаниям, что Винниченко отходчивый. И правда.
— Сидай, — говорит, — ты откудова прышкандыбав?
Я сел на кривую табуретку — мы с Гришей ее сами варганили, потому и кривая. Но сидеть можно. Говорю:
— Кружив, кружив и прыкружив.
— Ага. Много тут у нас кружных появляеться. От сегодня одного прыкружило. Лейтенант, чи шо. Дед Опанас с-под Антоновичей доставыв. Хлопци наши до нього заихалы, а там отии, с гвынтивками. Йому прэмия. Розказують, ще одын в нього був на хутори. Так його нэ довэзлы хлопци. На еврэя схожий був. Очи йому покололы й у лиси кынулы. Мо, помэр сам.
— Помэр, дядьку. Я його гиляками прыкыдав. А вин нэ еврэй, шоб вы зналы. Армьянин. Токо чорный и носатый.
Винниченко аж свистнул:
— А ты звидки знаеш?
— Там був. Токо спав.
— А шо ж тэбэ нэ прывэзлы хлопци? Нэвже дид Опанас забувся такого красунчика?
— Я сказав, шо я Зайченко. Васыль.
Винниченко страшно засмеялся. Так засмеялся, аж залаял как будто.
— Зайченко! Дида Опанаса ще нихто не обманув. Вин жида носом чуе. Якый ты Зайченко! Нэ розумию, чого вин тэбэ пожалив… Ото, мабуть, пожалив. В нього сыны на хронти, дак пожалив. Якшо спытае потим советська власть, дак вин жида пожалив малого. А чи спытае хто? Полягуть сыны його, и нихто нэ спытае. Никому будэ пытаты. Щытай, армьянына того за тэбэ кокнулы. В зачот трудодней пойшов. Одвэртевся ты. Ой, одвэртевся ж, гад.
И смотрит на меня пристально. Как на Гришу смотрел, когда тот двойку ему в дневнике показывал, замазанную чернилами, но плохо замазанную. Гриша вообще замазывал плохо. А я хорошо замазывал. А он плохо. Сначала переправлял, а потом мазал. От наружу и выходило. А надо кляксу ставить. И не на самое место, так, сбоку. Но чтоб закрывало, что надо. А Гриша не хотел. Сначала переправлял, вдруг получится. Никогда у него не получалось.
Я вспомнил про Букета. Туг и он влез в сарай. Лапой дверь приоткрыл, и влез. И в ноги Винниченке лег. Вроде он не против него. И спину подставляет, чтоб погладил.
— О, Букэт! Ну и гад же ж ты, Нишка! И собацюру вкрав. Цэ ж Панасовый собацюра?
— Он сам за мной пошел. Я думал, никто не вернется. А мне веселей.
— А ну давай сюды свои торбы! Шо ты туды напхав?
Все мое богатство вывалилось наружу, как кишки из глубины живота. Особенно рушник. И планшет командирский офицерский.
Винниченко открыл, покопался, достал бумажки, разгладил, почитал, партийный билет посмотрел и на землю кинул. А планшет не кинул. Гладит рукой.