И дальше, стих за стихом, полились божественные слова привета, с которыми Одиссей обратился к Навзикае:
— "Руки, богиня иль смертная дева, к тебе простираю! Если одна из богинь ты, владычиц пространного неба, то с Артемидою только, великою дочерью Зевса, можешь сходна быть лица красотою и станом высоким; если ж одна ты из смертных, под властью судьбины живущих, то несказанно блаженны отец твой и мать, и блаженны братья твои, с наслаждением видя, как ты перед ними в доме семейном столь мирно цветешь, иль свои восхищая очи тобою, когда в хороводах ты весело пляшешь".
Девушка недвижно, словно окаменев, внимала привету на незнакомом языке; и на ее гладком лбу было написано такое смятение, глаза ее моргали так по-детски, так испуганно, что Прокоп удвоил усердие Одиссея, выброшенного на берег, сам лишь смутно понимая смысл слов.
— "Кейнос д'ау пери кери макартатос", — торопливо скандировал он. — Но из блаженных блаженнейший будет тот смертный, который в дом свой тебя уведет, одаренную веном богатым. Нет! Ничего столь прекрасного между людей земнородных взоры мои не встречали доныне; смотрю с изумленьем".
"Себас м'эхей эйсороонта".
Девушка густо покраснела, будто поняла хвалу древнегреческого героя; неловкое и милое смущение сковало ее члены, а Прокоп, сжимая руки под одеялом, все говорил, словно молился.
— "Дэло дэ потэ, — продолжал он поспешно. — В Делосе только я — там, где алтарь Аполлонов воздвигнут, — юную стройно-высокую пальму однажды заметил (в храм же зашел, окруженный толпою сопутников верных, я по пути, на котором столь много мне встретилось бедствий). Юную пальму заметив, я в сердце своем изумлен был долго: подобного ей благородного древа нигде не видал я.
Так и тебе я дивлюсь. Но, дивяся тебе, не дерзаю тронуть коленей твоих: несказанной бедой я постигнут".
"Дейдиа д'айнос — да, он не дерзал и страшно боялся, но и девушка боялась и прижимала к груди белое полотно, не в силах отвести взгляд от Прокопа, который торопился высказать свою муку:
— "Только вчера, на двадцатый мне день удалося избегнуть моря: столь долго игралищем был я губительной бури, гнавшей меня от Огигии острова.
Ныне ж сюда я демоном брошен для новых напастей — еще не конец им; верно, немало еще претерпеть мне назначили боги".
Прокоп тяжело вздохнул и поднял страшно исхудавшие руки.
— "Алла, анасс, элеайрэ! Сжалься, царевна; тебя, испытавши превратностей много, первую здесь я с молитвою встретил; никто из живущих в этой земле не знаком мне; скажи, где дорога в город, и дай мне прикрыть обнаженное тело хоть лоскут грубой обертки, в которой сюда привезла ты одежды".
Девичье лицо немного просветлело, приоткрылись влажные губы — быть может, Навзикая ответит…
Но Прокопу хотелось еще благословить ее за тень милого состраданья, от которого порозовело ее лицо.
— "Сой де теой тоса дойен, госа фреси сэси менойнас! О! Да исполнят бессмертные боги твои все желанья, давши супруга по сердцу тебе с изобилием в доме, с миром в семье! Несказанное там водворяется счастье, где однодушно живут, сохраняя домашний порядок, муж и жена, благомысленным людям на радость, недобрым людям на зависть и горе, себе на великую славу…" [1][1 Перевод В. А. Жуковского.].
Последние слова Прокоп произнес почти на одном дыхании: он сам едва понимал, что говорил, — слова текли плавно, помимо его воли, из какого-то неведомого уголка памяти; прошло почти двадцать лет с тех пор, как он с грехом пополам заучивал сладкую мелодию шестой песни «Одиссеи». Ему доставляло почти физическое облегчение вот так, вольно изливать эту песню; в голове становилось легче и яснее, он ощущал почти блаженство от томной, приятной слабости — и тут на губах его дрогнула смущенная улыбка.
Девушка ответила улыбкой, шевельнулась и сказала:
— Ну, как? — Она подошла ближе и рассмеялась. — Что это вы говорили?
— Не знаю, — неуверенно промолвил Прокоп.
Вдруг распахнулась неплотно прикрытая дверь, и в комнату ворвалось что-то маленькое, косматое, оно взвизгнуло от радости и прыгнуло на постель Прокопа.
— Гонзик! — испуганно воскликнула девушка. — Сейчас же пошел с кровати!
Но собачонка уже облизала лицо Прокопа и в приливе бурного веселья зарылась в одеяло. Прокоп поднял руку, чтобы вытереть лицо, и с изумлением почувствовал под ладонью бороду.
— Что… что это? — пролепетал он удивленно и осекся.
Песик сходил с ума от радости; в приливе необузданной нежности он покусывал руки Прокопа, скулил, фыркал, и рраз! — ткнулся мокрой мордочкой ему в грудь.
— Гонзик! — крикнула девушка. — Сумасшедший! Отстань! Подбежав к постели, она взяла Гонзика на руки: — Боже, Гонзик, какой ты дурачок!
— Пусть его, — попросил Прокоп.
— Но ведь у вас болит рука, — с глубокой серьезностью возразила девушка, прижимая к груди барахтающегося песика.
Прокоп недоуменно взглянул на правую руку. От большого пальца через всю ладонь тянулся широкий шрам, покрытый новой, тоненькой, красной кожицей — она приятно зудела.
— Где… где я? — удивленно спросил он.
— У нас, — с великолепной простотой ответила девушка, и Прокоп тотчас удовлетворился этим ответом.
— У вас, — с облегчением повторил он, хотя понятия не имел, где это. — И давно?
— Двадцатый день. И все время… — Она запнулась. — Гонзик спал с вами, — поспешно добавила она, неизвестно почему краснея. — Вы это знаете? — И она принялась баюкать собачонку, как малое дитя.
— Не знаю, — силился что-то вспомнить Прокоп. — Неужели я спал?
— Все время! — сорвалось у нее. — Пора бы и выспаться!
Она опустила Гонзика на пол и подошла к кровати.
— Вам теперь лучше?.. Может быть, вам что-нибудь надо?
Прокоп покачал головой; он не мог придумать, чего бы ему хотелось.
— Который час? — неуверенно спросил он.
— Десять. Не знаю, что вам можно есть; вот папа придет, тогда… Папа будет так рад… Зкачит, вам ничего не нужно?
— Зеркало… — нерешительно попросил Прокоп.
Девушка, засмеявшись, убежала. У Прокопа гудела голова; он старался вспомнить все, что произошло, но не мог. А девушка уже вернулась, щебечет что-то и подает ему зеркальце. Прокоп хочет поднять руку, но — бог весть почему, это не получается; девушка вкладывает ручку зеркальца в его пальцы, но оно падает на одеяло. Тут она побледнела, почему-то встревожилась и сама поднесла зеркало к его глазам. Прокоп увидел густо заросшее, почти незнакомое лицо; он смотрел, не понимая — и вдруг у него задрожали губы.
— Ложитесь, сейчас же ложитесь! — приказывает тоненький, почти плачущий голосок, и проворные руки подкладывают ему подушку.
Прокоп опускается навзничь и закрывает глаза.
"Вздремну немножко", — думает он, и вокруг воцаряется приятная, глубокая тишина.
VIII
Кто-то подергал его за рукав.
— Ну, ну, — говорит этот кто-то. — Мы ведь больше не будем спать, правда?
Открыв глаза, Прокоп увидел старика — у него розовая лысина и белая бородка, очки в золотой оправе, поднятые на лоб, и чрезвычайно живые глаза.
— Не спите больше, глубокоуважаемый, — повторил старик, довольно с вас; а то проснетесь на том свете.
Прокоп хмуро оглядел этого человека. Ему еще хотелось спать.
— Что вам надо? — строптиво пробормотал он. — И… вообще, с кем имею честь?
Старик разразился хохотом.
— Разрешите представиться — доктор Томеш. Вы до сих пор не изволили обратить на меня внимание, не правда ли? Ну, ничего. Так как же мы себя чувствуем?
— Прокоп, — недружелюбно ответил больной.
— Так-так, — довольным тоном проговорил доктор. — А я думал, вы — Спящая Красавица. Ну, а теперь, господин инженер, — бодро продолжал он, — надо вас осмотреть. Ну, ну, не хмурьтесь.
Он вытащил из Прокоповой подмышки градусник и, довольный, промурлыкал: