Крамнэгел едва верил своим ушам, а несколько минут спустя он и глазам своим не поверил. Большинство заключенных, рассматривавших его — кто надувшись, а кто с веселым любопытством, — показались ему либо ненормальными, либо весьма и весьма странными. Во время беседы с Певерелл-Проктором он в основном молчал, настолько неожиданным оказался его тон, как и вся изысканная атмосфера. У Крамнэгела возникло странное чувство, что перевели его по ошибке в дом для престарелых. Хотя среди заключенных попадалось много молодых людей, все они казались беспомощными и ущербными.
Первоначально дела вдруг снова чуть было не приняли дурной оборот, когда Крамнэгелу показали его комнату (в Лайберне помещения для заключенных назывались комнатами, а не камерами), которую он должен был делить с негром-барабанщиком, попавшимся на марихуане. Крамнэгел против его общества не возражал, поскольку негров-наркоманов знал хорошо, но барабанщик оказался расистом до мозга костей. Он прикидывался сторонником «черных пантер» и требовал называть себя не Мидкрофтом Артурсом, а Мустафой Абдулом.
— Уберите отсюда этого легаша! — вопил он. — Мустафа Абдул ни с каким таким белым легашом жить не станет.
— Ты мне мозги не пудри! — завопил Крамнэгел в ответ Абдулу, который на самом деле был родом с Тринидада, где жил относительно счастливо, хотя и бедно, но жаждал найти повод жаловаться на что-то, и который в качестве первого шага к мелкому мученичеству решил выдавать себя за американца. — Ты меня знать не знаешь, даже разглядеть своими треклятыми зенками толком не успел, так что не имеешь никакого права на меня орать!
— А мне и не нужно знать легаша-янки, чтоб иметь о нем представление, — продолжал глумиться над ним Мустафа.
— Что я, Чикаго не помню? Литл-Рока? Или Бирмингема в Алабаме?
— Только вякни еще, и Лайберн тоже на всю жизнь запомнишь — останется от тебя одно пятно на полу.
Мустафа начал заводить глаза вверх, как изрядно выпивший человек, его желтоватые белки, уже затянутые катарактой, дергались в такт притопывавшим ногам, высовывавшемуся языку и конвульсиям. Вскоре на губах выступила пена, и он затряс плечами, будто пытаясь сбросить невидимый, но прижимавший к земле тяжелый груз. Весь дрожа и дергаясь, он бормотал что-то ритмичное на непонятном щелкающем наречии.
— Что это ты тут за чертовщину развел? — несколько нервно спросил Крамнэгел.
— Порчу на тебя навожу, — пропел Мустафа и отбежал в сторону, весь дергаясь.
Смерив соседа взглядом, Крамнэгел понял, что тот сейчас доведет себя до невменяемого состояния, и резко рванул дверь.
— Эй! — крикнул он двум длинноволосым надзирателям, которые жевали что-то в конце коридора. — Этот тип на меня порчу наводит. Мне это не нравится. Уберите его отсюда — или его, или меня. Здесь и без порчи невесело, так что она мне совсем ни к чему.
— О боже мой, опять он за свое, — отвечал тщедушный надзиратель, прерывая на полуслове разговор с коллегой и подходя к Крамнэгелу. — Он это делает каждый раз, как к нему кого подселяют. На самом-то деле его проклятия ровно ничего, не значат, а потом, когда с ним познакомишься поближе, ведет он себя вполне дружелюбно.
— Я вовсе не намерен с ним близко знакомиться. У него изо рта идет пена, я с такими людьми связываться не хочу. Пойдите к этому длинному, который со мной беседовал, и скажите ему, чтобы меня перевели в другую камеру, ладно?
Надзиратель постучал ладонью по двери, пытаясь вывести Мустафу из транса.
— Что вы там делаете? Снова плохо себя ведете? Мистеру Энгусу это не понравится. Вот скажу ему, он у вас гитару отберет, ей-богу, отберет!
Но уговоры не действовали. Мустафа стих, перегнулся пополам и застыл.
— Нет, разговаривать с ним без толку, — оказал отчаявшийся надзиратель. — Придется звать доктора О'Тула. Ну, пошли к мистеру Энгусу.