Сейчас можно было спросить Шиловского. И наверное, он бы ответил прямо: оба лежали среди мертвых в телеге, оба пленные и перед обоими была одна и та же неизвестность. Но беда — рот завязан и нет сил разорвать бинты на лице, разжать зубы.
Ковшов лежал в ногах поперек телеги, придавленный трупами; виднелись только его связанные руки, сжатые в огромные кулаки.
— В вашем положении тоже не рассчитывайте на пощаду, — продолжал шептать Шиловский. — Вам не простят… И разбираться не станут… Вы придумайте легенду. Чехи поверят.
Андрей молчал и даже радовался, что не может говорить. О чем? Какие легенды придумывать, если все прахом пошло?..
Их привели к штабному вагону и посадили в тень, рядом с часовым у тамбура. О пленных словно забыли, и они просидели часа три. Мимо как ни в чем не бывало разгуливали пьяные ватаги солдат-чехов, и Ковшов, поднявшись с земли, несколько раз пробовал пройтись вдоль вагона, заглядывал между колес, но часовой не дремал и грозил винтовкой. В горле у пленных спекалось от жажды, а мимо иногда проносили воду от водонапорной башни, откуда выглядывало хорошенькое девичье личико; воду пили тут же, умывались и даже обливались ею, щедро расплескивая по земле. Смотреть было невыносимо, но просить никто не хотел. Комиссар лишь стискивал зубы, а Ковшов, видно, борясь с искушением, сказал себе громко:
— Мне от этих паскуд и капли не надо. Вот кровушки бы ихней попил!
Пожалуй, каждый из них мысленно ждал допроса, и каждый готовился к нему, помня обычное для войны правило — допрашивать пленных. Однако известные законы, как давно уже понял Андрей, не годились для этой войны. Не спросив ни имен, ни званий и должностей, их запихнули в нагретый зноем вагон, где на соломе сидело и лежало человек тридцать, и затворили тяжелую, окованную дверь. Андрей успел заметить, что вагон стоит в тупике и под колеса подложены чугунные башмаки.
— Откуда, товарищи? — с тревогой спросили из дальнего угла, и, переступая через лежащих, к ним подобрался полуголый мужчина с забинтованным предплечьем.
— От тещи с именин! — зло ответил Ковшов. — Воды б дали, потом пытали…
Мужчина сунулся в угол, достал котелок. Ковшов напоил сначала комиссара — тот сразу оживился, стал незаметно осматриваться, вглядываясь в лица людей. Андрей долго тянул теплую воду сквозь искусанную повязку, но выпил немного, всего несколько глотков: ее солоноватость напоминала вкус крови…
— Это правда, что Махин предал? — спросил мужчина.
— Ты кто такой? — задиристо набросился Ковшов. — Тебе чего? Успокоиться не можешь?
— Я большевик, — с достоинством ответил мужчина. — Член Уфимского ревкома!
— Да хватит тебе! — оборвал его Ковшов, ощупывая стены вагона. — Разорался… Раньше орал бы!
— А ты что сказать мне не даешь? — взвинтился тот. — Чего за слова цепляешься?
— Наслушался вас — во! — Ковшов рубанул по горлу. — Хоть тут бы, в тюряге, покою дали!
Один из узников вагона, усатый парень в тельняшке, громко рассмеялся:
— В тюрьме, братишка, революционерам самое беспокойство начинается! Нас вот тут двадцать семь, душ, а партий — пять!
— Чему радуешься, Чвалюк? — прикрикнул на него ревкомовец, — Наша разобщенность только контре на руку!
— Я не радуюсь. Я смеюсь! — не согласился матрос. — Плакать, что ли, теперь? Пять партий и две фракции! На двадцать семь душ — не смешно?
— Смешно! — резанул ревкомовец. — Надо к смерти готовиться, а мы перегрызлись тут. По кучкам разбились!
— Возьми да объедини! — веселился Чвалюк. — Создай блок! И всем блоком завтра к стенке станем.
Ревкомовец махнул рукой на матроса и присел возле Шиловского:
— Ты-то кто? Какой партии?
— Беспартийный, — отозвался комиссар.
— Это теперь тоже партия… Потому и предательство в наших рядах, — вздохнул ревкомовец и вдруг спросил: — Вы ничего о товарище Шиловском не слышали? Где он?
Андрей машинально глянул на комиссара, но тут же отвернулся.
— Слышал, — неожиданно отозвался Шиловский. — Его убили два дня назад.
Ковшов удивленно вытаращил глаза, однако смолчал и пошел дальше вдоль стены, исследуя на крепость каждую доску: мол, мое дело маленькое…
— Жаль, — вздохнул ревкомовец. — Так и не свиделись… Гибнут лучшие партийцы.
— Зато болтуны живут! — вставил матрос Чвалюк. — И агитируют!
Ревкомовец сжал кулаки, шагнул к нему, но двое парней тут же встали навстречу. Уперев руки в бока, глядели драчливо.
— Анархию не трожь, — посоветовал один из них, улыбаясь. — А то защекочу! — и сделал пальцами «рожки».
Ревкомовец плюнул под ноги и отошел к своим, в дальний угол, где сидело человек семь-восемь, сбившись плечо к плечу.
— Кстати, не козыряй своим Шиловским, — добавил матрос. — Он когда-то и наш пирог ел, да! А от нас к эсерам перекинулся, потом к левым меньшевикам, к центристам… Продолжать?
— Заткнись! Не врал бы… — отмахнулся ревкомовец, видимо, уставший от разговоров.
— Я — вру? — взвился Чвалюк. — Да тебе каждый скажет!
— Развели партий, мать вашу! — вдруг заорал Ковшов и ударил кулаком в стену. — Башки не хватает, не упомнишь! И между собой как собаки, все власти хотят! Власть подавай! А на трудовой народ начхать!
— Эй, а ты-то за кого? — окликнули Ковшова.
— Я самый настоящий большевик! — он постучал своим кулачищем в грудь. — И не метаюсь никогда!
— Иди к нам! — позвал ревкомовец. — Давай сюда!
— А пошли вы! — огрызнулся Ковшов. — Я здесь долго оставаться не собираюсь. Ночью же уйду!
— Были уже такие ходоки, — проворчал кто-то из лежащих. — Видали…
— Чего — видали?! — окончательно взъярился Ковшов. — Расселись тут, спорят!.. А предателей надо к стенке, и все дела! И лучше вешать, за ноги! Попался бы Махин!… А вы агитировали его… Эх, моя бы власть… Нас вон чехи давят!
— Слышь, браток, — потряс Андрея за рукав боец с перевязанной ступней. — Говорят, какой-то полк в степи еще есть, за чугунку прорывается. Как раз у нашего разъезда… У нас надёжа на него…
Андрей, оглушенный руганью и шумом, повернул голову к красноармейцу, и на миг лицо его показалось знакомым. Почему-то теперь все люди в военной одежде казались ему знакомыми, словно вместе с гимнастеркой человек надевал сшитую на один манер судьбу. Боец, увидев кровавые бинты, закрывающие лицо Андрея, чуть отшатнулся, страдальчески сморщился.
— Оставьте свои надежды, — за Андрея сказал Шиловский. — Полка больше нет.
— Значит, нас всех тут кончат, — уверенно проговорил красноармеец, обращаясь к Андрею. — Жалко… Опять земля непахана останется. Думал, с войны приду — пахать буду… Сказали, революцию сделаешь — пойдешь домой, и земли дадим. Думал, ладно, раз говорят… Опять непахана будет… Жал‑ка-аа…
В этот момент звякнул запор, и дверь откатилась. Солдат-чех втолкнул в вагон избитого в кровь сумасшедшего — того самого, что тащил комиссара. Чехи тогда его отпустили, убедившись, что он полоумный. Теперь, видно, кто-то опять поймал и привел на разъезд.
Сумасшедший трясся всем телом, будто перемерз на холоде, сидел на корточках возле двери, глядел перед собой.
— Эх, говорил же, дай стукну, — пожалел Ковшов. — Так нет…