========== 3/13. Фили, Кили, Двалин ==========
- Я уже смогу! Смогу настоящим мечом биться! - с нетерпеливой и требовательной надеждой воскликнул он. - Мистер Двалин сказал, что можно!
Отец засмеялся, отбросил с глаз мокрые волосы.
- Раз мистер Двалин говорит, значит и правда можно!
Фили радостно метнулся в дом и вернулся с коротким мечом, что дядя для него недавно совсем сделал. Отец свою несерьезную деревяшку на железо не сменил, и Фили, обиженно сжав губы, ткнул свое оружие в песок.
- Нечестно будет, у тебя ведь не настоящий меч!
- В настоящем бою тоже справедливости не будет, и враг тебя не пожалеет, если застигнет врасплох. - Фили упрямо молчал, и отец со смехом тряхнул головой и потянулся за мечом.
Зазвенела столкнувшаяся сталь, раз, другой, и еще… Куда ему было до отца, спасибо и на том, что поддавался тот не очень уж явно, и азартный драчливый раж так захватил Фили, что когда отец пропустил его выпад и меч Фили победоносно замер подле его груди, он обрадовался своей победе прямо как настоящей. Отец отбросил свой клинок и поднял ладони - сдаюсь! - а потом вдруг ловко вывернулся в сторону, вырвал из-за пояса нож и поймал им Фили под самое горло - тупой стороной, чтоб ненароком не поранить.
- Так не честно!
- Зато поучительно: оружия много не бывает! - весело отозвался отец.
Фили закусил губу и подцепил мыском сапога отца за ногу, вытолкнув его из равновесия, и с хохотом оба повалились на песок. Неудачно вывернувшийся нож резанул Фили по подбородку, и он ахнул больше от удивления, чем от боли - было не до того.
Победоносно усевшись на ногах отца и весело отпихнув от лица его потянувшуюся промокнуть эту царапину руку, Фили ладонью на манер клинка уперся ему в грудь.
- Сдавайся!
Отец улыбался, глядя на него. Песок шершавым узором налип ему на щеку.
Это был последний их вечер.
Следующий рассвет застал отца и дядю уже в дороге, а вернулся Торин один. Матушка была едва жива, брат плакал, толком и не понимая, и Фили горевал один, наедине со своей памятью, и боялся, что и она тоже уйдет, и раз за разом обдирал от сухой спекшейся корочки тот глупый порез, чтобы с ранкой этой оставалась и память, не заживала, не проходила. Белая черточка вымученного этого шрама давно спряталась под бородой, золотой, как у отца, а горе - под десятками минувших уже лет. А тот вечер остался, и отец тоже.
***
Старший парень изредка водит пальцами по тонкой красной полоске через глаз, а про другие шрамы молчит - зажили и ладно. Кили зато, из-под ворота у которого торчат белым бинты, под рубашку себе заглядывает чаще, чем какая плоская девица, к которой вдруг грудная фея припожаловала. Конечно: ради своей остроухой крали жизни не пожалел, о чем шрамина на груди у него говорит теперь всем и вся, ей в первую очередь, и он теперь в собственных глазах покрасивее будет всех эльфов, вместе взятых. Дурень потому что. Двалин-то знал, что украшают шрамы жизнью, тем, что говорят: вот, и после такого-то я не умер, даже этим меня не убить! Это единственное, что нужно знать и врагам, и друзьям: “что бы ни было - я живу”. Один только шрам был у него для другого.
Нечем было дышать от дыма и смрада, и взгляд задыхался тоже среди гор мертвецов. Глаза Фрерина прозрачно голубели на черно-красном его мертвом лице, совсем не запятнанные смертью. Потому, наверное, Торин не мог никак отвернуться: война носит только два цвета, а здесь будто была еще жизнь. Блестела кольчуга между его пальцами, стискивавшими плечи брата, и лицо блестело мокрым, когда он поднял голову на подошедшие шаги. С него этот бой ободрал слишком много живого мяса: разом ушли и отец, и дед, и брат, только Дис оставалась голубым мотыльком где-то там, вдали от этого зверского пожарища, и он был один, пробит одиночеством этим, будто копьем.
Стиснув зубы, Двалин наклонился и закрыл мертвому глаза, а потом рубанул ладонью по своему клинку, и черная от запекшейся крови, земли и гари кожа брызнула свежим и горячим алым, живым. Он протянул руку Торину.
Тот долго смотрел, не понимая, а потом с хриплым вдохом ободрал ладонь о порванные кольца кольчуги на груди Фрерина и крепко стиснул его руку в своей. Двалин рывком поднял его на ноги, хлопнул по плечу:
- Похороним его как надо.
***
В руках у Тауриэль был лохматый пучок тонколистных травок, и под Горой от них запахло лесом, небом и дождем.
- Рана затянется скорее, - сказала она Ойну, протянув ему свою зеленую ношу.
Старый лекарь хитро прищурился и кивнул на Кили, вытирая руки розовым от крови полотном.
- Сама, может, перевяжешь?
Кили мутило и трясло, есть ему толком не позволяли и шевелиться тоже, а в голове с голоду, наверное, все то темнело, то делалось острым до тошноты, и ему померещилось, что Тауриэль покраснела, а потом он совершенно ясно увидел ее руку у себя на груди, а в глазах ее - страх. И любовь.
Когда Ойн отлеплял присохшую к треклятой ране холстину, от боли было хоть матом лай - казалось, будто все нутро сейчас из дыры под ребрами повылезет, прилипнув к желтым от сукровицы тряпкам, а лекарь только фыркал: раз силы есть на ругань, значит жив-здоров. А теперь его кидало из жара в холод, от мурашек дождем по спине до бредового пекла внутри, и застонать хотелось не то от боли, не то оттого, что боль эта от нее, и он и рад был бы стать живым хоть немного поменьше, чтобы не отзывалось подлое тело уж прямо вот так-то, когда ее пальцы осторожно раздевали его рану, самого сердца касались внутри.
Запах неведомых эльфийских трав наполнил воздух, и все окончательно смешалось у Кили в голове. А когда он проснулся, то рана уже почти не болела, и до тех самых пор, пока Ойн не снял перевязку, он убежден был, что вместо крови-кожи всмятку обнаружится под бинтами белый, сияющий и целительный след ее руки - будто колдовская руна, запечатавшая и сохранившая жизнь в его теле, потому что жизнь эта не ему только нужна теперь, а и ей.
И Кили тер меж пальцами складки рубахи на груди и улыбался, не вспоминая прошлое, а воображая будущее.
Комментарий к 3/13. Фили, Кили, Двалин
Пока трое, но планируются все тринадцать. А может и про Бильбо что-нибудь на ум придет!
========== 4/13. Ори ==========
Красивых девушек много, но ей никто был не чета, а Ори был ей не пара и сам это знал. Но, может, так оно и лучше было: полюби она его - он другим бы занят был, уж конечно, и не написал бы тогда столько стихов да песен, где прожил все то, что мог только вымечтать, а не знать. Песни и стихи красивые были, под стать ей, и пусть ей их показать он никогда бы не решился, ему нравилось думать, что хоть не он сам, а талант его ее достоин. Стихи он вообще писал часто: помнится, Дори в мастерскую подбросил исписанный в рифму пергамент, когда брат на него крепко осерчал, а было дело, другим парням, с мечом дружившим больше, чем с пером, сочинял для их подруг любовные вирши. В тот день Фили пришел как раз за такими.
- Для кого ж это будет? - полюбопытствовал Ори, протянув ему трубочкой скатанный пергамент, и почему-то понял вдруг ответ, еще его не услышав.
- Для Ютты, - назвал Фили то самое имя и взял из его застывшей руки стихотворение.
Не любит он ее, любил бы - свои бы слова нашел, а не чужими пользовался, мелькнуло у Ори в голове, пустой, как колокол, и языком в нем било о гулкие стенки это имя: «Для Ютты, Ютты»… Да не все ли равно? От него-то ей никаких слов не нужно вовсе. Раз уж написал, то почему бы и не отдать? А еще… она тогда увидит его стихи. Пусть не его голос услышит, но слова-то ведь будут его. А Фили красавец и принц к тому же: от него услыхать рифмы про любовь ей будет только приятнее…