— Черт побери, ты не закурил сигару, малый! — сказал он с искренней, нелицемерной теплотой.
Но малый так искрошил во время разговора свою сигару, что она не могла больше гореть.
— Вот тебе другую!
Он вытащил свой большой кожаный портсигар:
— Вот, возьми! Это хорошие сигары!
Брат, не бывший в состоянии обидеть кого бы то ни было, принял предложенное с благодарностью, как протянутую руку.
— Так, малый,— продолжал Карл-Николаус и заговорил приятным компанейским тоном, которым так хорошо умел пользоваться,— пойдем в ближайший ресторан и позавтракаем! Пойдем!
Арвид, не привыкший к любезности, был так тронут, что поспешно пожал руку брата и выбежал вон через лавку на улицу, не прощаясь с Андерсоном.
Брат остолбенел, этого он не мог понять: убежать, когда его пригласили завтракать; убежать, когда он не сердился! Убежать! Этого не сделала бы собака, если бы ей бросили кусок мяса!
— Это так странно! — пробормотал он и снова зашагал. Потом он подошел к своей конторке, подвинтил табурет, как только можно было, и влез на него. С этого возвышенного места он взирал на людей с более высокой точки зрения и находил их маленькими, но не настолько, чтобы они не годились для его целей.
III
Был девятый час прекрасного майского утра, когда Арвид Фальк после сцены у брата шел вниз по улицам, недовольный собой, недовольный братом и недовольный всем светом. Он желал бы, чтобы небо покрылось облаками и чтобы сам он попал в плохое общество. Что он — негодяй, этому он вполне верил, но все же не был собою доволен; он привык предъявлять к себе высокие требования, и ему с детства было внушено, что в брате он должен видеть нечто вроде отчима, к которому он обязан питать большое уважение, почти благоговение. Но всплывали и другие мысли, и они тревожили его. Он был без денег и без дела. Последнее было, пожалуй, худшим, ибо безделье при его вечно бодрствующей фантазии было для него злейшим врагом.
В неприятном размышлении вышел он на Горденгатан {25}; он пошел по левому тротуару, миновал драматический театр и вскоре вышел на улицу Норрланд; без цели шел он все дальше; вскоре мостовая стала неровной, деревянные домики сменили каменные дома; плохо одетые люди бросали недоверчивые взгляды на хорошо одетого господина, так рано посетившего их квартал; тощие собаки угрожающе рычали на чужого; среди групп артиллеристов, рабочих, служащих в пивных, прачек и мальчишек прошел он конец улицы Норрланд и вошел в Хмельной сад. Коровы генерал-фельдцейхмейстера {26} уже паслись; старые голые яблони делали первые попытки пустить почки; липы уже позеленели, и белки играли в их верхушках. Он прошел мимо карусели и попал в аллею, ведущую к театру; там сидели мальчишки, удравшие из школы, и играли «в пуговицы» {27}; несколько дальше подмастерье маляра лежал на спине в траве и смотрел сквозь высокий свод зелени на облака; он так беззаботно насвистывал, как будто ни мастер, ни товарищи не ждали его, а мухи и другие насекомые слетались и тонули в его горшках с красками.
Фальк пришел к Утиному пруду; там он остановился, изучая разновидности лягушек, наблюдал пиявок и поймал водяного жучка. Затем он занялся бросанием камешков в воду. Это привело его кровь в движение, и он почувствовал себя помолодевшим, даже мальчишкой, удравшим из школы, свободным, гордо свободным. Ибо это была свобода, купленная довольно большой жертвой. При мысли, что он свободен и свободно может общаться с природой, которую он понимал лучше, чем людей, только унижавших его и старавшихся сделать его дурным, он обрадовался, и вся тревога исчезла из его сердца; он встал, чтобы продолжать свой путь.
Он вышел на Северную Хмельную улицу. Там он увидел, что в заборе напротив выломано несколько досок и что дальше вытоптана тропинка. Он пролез сквозь отверстие и испугал старую женщину, собиравшую крапиву. Он пошел через большое табачное поле, где теперь была дачная колония, и очутился у дверей «Лилль-Янса» {28}.
Здесь весна действительно распустилась над маленьким красивым поселком с его тремя домиками среди цветущей сирени и яблонь, защищенными от северного ветра сосновым лесом, по ту сторону шоссе. Это была совершеннейшая идиллия. Петух сидел на оглобле водовозной тележки и пел; цепная собака валялась на солнце и ловила мух, пчелы тучей висели над ульями; садовник стоял на коленях возле парника и полол редиску; синицы и овсянки пели в крыжовнике; полуодетые дети отгоняли кур, которые стремились испытать всхожесть разных только что посеянных семян. Над всем простиралось светло-голубое небо, а позади чернел лес.