— Эйвери, — говорила Рене. — Эйвери, Эйвери. — Она взяла мои ладони и крепко сжала.
Я смолкла. Я ждала, что она пообещает позвонить Рону, потому надо ему это рассказать, но бабушка не выпускала моих рук и смотрела на меня большими и печальными глазами.
— Я кое-что вспомнила, — сказала я чуть погромче. — Мы ели пирог… Точнее, нет, мы только собирались его съесть, я пошла за ножом и оказалась уже не дома, а они…
— Эйвери, — снова повторила Рене и встала, по-прежнему держа меня за руки.
Я тоже поднялась, хотя меня все еще трясло от увиденного — от того, что я вспомнила, — и тут увидела свое отражение в зеркале.
Что-то стряслось с моими волосами.
Длина осталась прежней, чуть ниже плеч, и цвет был все тот же, рыжевато-каштановый, как у мамы, за исключением одного участка.
Несколько прядей, которые спадали на щеку и загибались возле губ, стали ярко-красными. Не радостного, праздничного красного цвета. Не красивого красного, как небо на рассвете или на закате.
А темно-красного. С коричневым оттенком. Цвета крови.
— Я… — начала я, уставившись в зеркало. И заметила, что Рене тоже пристально смотрит на меня.
— Тебе приснился кошмар, — объяснила она, — страшный сон, вот и все. — Но голос у нее дрожал, и мы обе понимали, что это был вовсе не сон.
Мы обе знали, что что-то произошло.
Но что?
Я вспомнила ужин с родителями. Я даже все еще чувствовала запах курицы. Все еще видела, как мама с папой улыбались друг другу. И трещину в шоколадном пироге.
Но что было потом? Почему я оказалась на улице? Почему…
Я снова вспомнила те серебристые вспышки, внезапное и изящное движение по дуге, резкое и быстрое, и это бесшумное и жестокое бесформенное пятно, и я знала, что именно так не стало моих родителей.
Я знала, что это была смерть.
— Я помню, как видела что-то серебристое, очень необычное. Думаю, именно оно убило маму с папой. Не знаю, почему оно появилось, не знаю, зачем они ему понадобились, просто… почему? Ну почему?
Меня так колотило, что сложно было стоять. Поддерживая меня, Рене отвернула меня от зеркала.
— Хорошо, тише, тише, — приговаривала она.
Бабушка отвела меня вниз на кухню и налила молока с клубничным сиропом. Этот напиток был мне знаком, она часто мне его готовила — давным-давно, еще до того, как мы перестали видеться. Вкус мне не понравился — он был ненастоящим, вовсе не похожим на живую клубнику, — но меня мучила жажда, и чем больше я пила, тем легче мне становилось.
Допив, я сказала:
— Надо позвонить Рону.
— Нет.
— Нет?
— Нет, — повторила Рене. — Тебе приснился кошмар. Это было… не взаправду.
— Я кое-что вспомнила, — сказала я. — Мы ужинали, и потом… потом я увидела серебристый цвет и кровь. И я знаю, что тогда-то они и умерли.
— Полицейские… Милая, они уже знают, что вы ужинали, — ответила она, глядя на кухонный стол. — Если вспомнишь что-то еще, мы сразу же позвоним Рону, обещаю.
— Ты думаешь, что те серебристые вспышки и все, что я рассказала, мне приснилось? Ты думаешь, что я… — Я смолкла, вспоминая, как у меня потеплели ноги, как поднималась красная жидкость.
И что это была за жидкость.
Я знала, что все это случилось по-настоящему, даже если никто мне не верит, и теперь мне надо было узнать, что — а это было именно что — убило моих родителей. Надо все узнать, прежде чем говорить. И как только я все вспомню, все…
Но ничего уже не вернешь.
В ту ночь я больше не ложилась спать.
Рене тоже. Мы вместе сидели на кухне, молчали и через стеклянную дверь, выходящую к лесу, смотрели на восход солнца.
— Мои волосы, — сказала я, когда стало светло и я увидела, что то, что было в зеркале, мне не померещилось. — Почему они стали другого цвета? Что со мной происходит?
Я ждала от Рене ответа, но она молчала, долго молчала, а заговорив наконец, сказала лишь:
— Не знаю.
В ее голосе звучало беспокойство, и смотрела она на лес. По ее глазам мне показалось, что она о чем-то вспомнила. И пожалела.
Я вздрогнула, щелкнув зубами. Бабушка встала и подошла ко мне.
— С тобой ничего не случится, клянусь, — пообещала она. Она как будто меня умоляла.
Мне показалось, что она напугана на меньше меня.
4
В тот день я могла остаться дома. Может, и стоило бы так поступить. Но после такого сна — после тех воспоминаний — и после услышанного в голосе Рене беспокойства мне хотелось уйти. Убежать от себя самой было невозможно, оставалось только куда-нибудь сходить. Но, насколько я знала, это ничего не решило бы.