— Возможно, ты и прав, — сказал он, — но я лично… меня это действительно больше не интересует…
Они молча пошли обратно по длинной аллее, усеянной облетевшими листьями.
— А здесь хорошо, — нарушил молчание Казо. — Я с удовольствием вернулся сюда в качестве преподавателя. — Он вздохнул. — Круг завершен.
— Да, — сказал Симон, — только ты вернулся сюда другим человеком.
— Значит, ты в самом деле думаешь, что я становлюсь похожим на Лебра? А знаешь, не так уж это плохо. — Он присвистнул. — А вдруг меня тоже назначат главным инспектором?
— Нет, у тебя вид отнюдь не счастливого человека. Иначе ты не говорил бы о себе в таком тоне.
— Но я хочу быть счастливым. Решил всерьез заняться этой проблемой. Раньше не приходилось. Ну а ты счастлив?
— Пока еще нет.
— Как понимать это «пока»?
— Я сделал еще не все, что для этого необходимо…
— Ну что ж, пора браться за дело.
— Но я на правильном пути.
— То есть?
Они подошли к решетке широкого двора, окруженного красными кирпичными аркадами. Под одной из них, у двери, ведущей в их бывший класс, столпилась кучка юношей в серых блузах.
— Правильный путь… Быть на правильном пути, — продолжал Симон, — значит покончить со всем этим.
— С чем? С преподаванием?
— Нет, с собственным детством…
Симон хотел пошутить, но его внезапно задела за живое пришедшая в голову мысль: он ведь тоже поневоле замыкается в поре детства и отрочества, ибо профессия вынуждает их обоих переживать эту пору не менее пяти-шести раз за свою учительскую карьеру — с каждой новой сменой воспитанников. Но дело не только в этом… Словом «детство» он бессознательно определил причину присущей им обоим слабости. Ни Казо, ни сам Симон никогда по-настоящему не ощущали на своих плечах тягот жизни взрослого человека. Их политические взгляды требовали от них в общем весьма скромных жертв. Нельзя же считать подвигом отказ от карьеры Лебра, от его инспекторского чина и розетки ордена Почетного легиона. Они поступали честно. Они отвергли безмятежное существование, хотя им так легко было его добиться. Они интересовались жизнью людей. Ходили на демонстрации. Участвовали в забастовках. Выступали с речами, писали статьи. Но при всем том сохранили свое право на пенсию и могли до конца своих дней не знать, сколько стоит килограмм картошки. Не они в этом виноваты, но факт остается фактом. Они не проверяли свои идеи на опыте скромного повседневного бытия. Симон обнаруживал это всякий раз, когда пытался охватить мысленным взором всю свою политическую деятельность: в прошлом были только бесконечные внутренние споры, выступления в печати, речи, мечты, от этого целые периоды его жизни как бы выпадали. И потому сейчас, шагая рядом с Казо по исхоженной еще двадцать лет назад аллее, Симон подумал, что он немногим отличается от подростка, который решал когда-то мировые проблемы на совете, не наделенном никакими полномочиями, — на совете мечты, заседавшем здесь, под красными кирпичными сводами.
— С собственным детством? — повторил Казо. — Ну что ж, согласен, я делаю то же самое. Я тоже решил избавиться от оков детства. Увлекаюсь охотой. Охочусь на «метафизических журавлей». Ни одного не упустил. Пиф-паф!
Он насмешливо прицелился в небо.
— Мне жаль тебя, — сказал Симон.
Казо круто остановился.
— Ну, знаешь, в жалости твоей я не нуждаюсь, понял? Не нуждаюсь в соболезнованиях. Ты даже представить не можешь, какое я почувствовал облегчение, когда сказал себе: «Хватит! Кончено!» Как рукой все сняло. Потому что фактически ничего и не было. Все давно превратилось в прах, но я этого не замечал. Представь себе, можно жить, не читая по утрам «Юманите». Можно даже жить, не терзая себя тем, что в Алжире идет война…