Миша побежал, принёс косарь, потом вместе с Алексеем Павловичем нашли они ровное сосновое полено.
— Ну вот. Это ещё туда-сюда… — сказал Алексей Павлович и стал отщипывать косарём ровные лучины.
— Эти лучины надо обстругать, шкуркой протереть, чтобы они круглые и гладкие были, а потом… — Алексей Павлович задумался. — Потом, брат, дам я тебе винтовочные пули. Мы их раскалим, свинец оттуда выльем, а пули насадим на стрелы. Понял? Тогда, если вверх запустишь — из глаз скроется!.. Ты чего же в школу не ходишь?
— Так… — сказал Миша. — Неохота.
— Ну вот, неохота! — возразил Алексей Павлович. — Не нюхал, брат, ты жизни, потому и неохота. Я в твои годы…
Алексей Павлович задумался, замолчал.
— Что? — спросил Миша, опять засопел и подумал: «Так и знал! Сейчас ругать станет!»
— В войну за десять километров в другую деревню к учителке бегал — вот что! Везде по деревням немцы стояли, школ не было, учителка — это мы её так звали — дома с нами занималась. Телогреек не снимали, вот что! Эх, ты…
И Алексей Павлович опять замолчал.
— Ну, пойдём ко мне стрелы делать, — сказал он и поднялся.
Пошли по улице. Мише сперва стыдно было идти с Алексеем Павловичем, боялся — ребята смеяться будут. Но потом он привык и стал думать о луке и о том, как бы соврать получше ребятам, что лук и стрелы он сам сделал.
— У вас что, рука с детства сломана? — вежливо спросил он, чтобы не молчать. — И на лице тоже… рубец.
— Это? — Алексей Павлович приподнял скрюченную свою левую руку. — А это, брат, судьба моя, — непонятно сказал он и стал закуривать. — Я ведь не всегда учителем был. Занимался я сначала в аэроклубе, а потом стал лётчиком.
— Лётчиком? — Миша даже про лук забыл. — Военным? На реактивных?
— Нет, брат, был я полярным лётчиком и летал не на реактивных, а на «Яке». Маленький такой самолёт. Видел, наверно? Возил почту, летал за больными, искал в море рыбаков, продукты им сбрасывал. Летал я на Маточкин Шар и на Кольский полуостров, в тундру Чум и Монч. И когда, бывало, летал, то всё одну песню пел. Мотор гудит, и для других петь нельзя, а для себя можно. Хорошая у нас там была одна песня. Мы её сами сочинили. Сидели в нелётную погоду и сочиняли. Хочешь послушать?
И Алексей Павлович тихонько запел песню про холодное море, про ветер и шторм, и про то, как долго летит самолёт, и как темнеют внизу холмы и только самолёт освещён солнцем, и как пилота ждут на аэродроме друзья. Песня была немного грустная и длинная, но Алексей Павлович пропел её всю и повторял все припевы, а кончив петь, сказал:
— Так вот и меня ждали однажды, да не дождались. Садился я на лёд, темновато было, шёл на костры, а вниз не глянул, зацепил за торосы, и вот…
Алексей Павлович опять посмотрел на свою руку и потрогал шрам на лице.
— Здоровый шрам, правда? — спросил он у Миши.
— Здоровый! — с уважением сказал Миша.
— То-то! Пошли скорей, а то за разговорами не дойдём никак.
Дом у Алексея Павловича был старый, стоял в саду, зарос смородиной, и весь дом снаружи и изнутри был коричневый от старости. Алексей Павлович открыл дверь на тёплую веранду, и Миша дух затаил — так там было много инструментов, тисков, станочков, моторчиков, книг, проволоки и каких-то частей самолётов и планёров!
— Это у меня мастерская, — сказал Алексей Павлович. — Пойдём молока попьём. Я люблю, даже чай с молоком пью.
А когда попили молока, Алексей Павлович поглядел в окно и сказал:
— Знаешь что, лук — это потом, а давай-ка сейчас мы с тобой пойдём планёр запускать. Я как раз вчера новый закончил. Пойдёшь?
— Пойду, — быстро сказал Миша. — А вы планёры делаете?
— Вот ты в школу не ходишь, — говорил из другой комнаты Алексей Павлович, — а мы там организовали кружок авиамоделистов, соревнования устраиваем…
Алексей Павлович вернулся с большим планёром. Планёр был красный, крылья у него шли из-под фюзеляжа назад и вверх, нос был длинный и тупой, как у акулы, а на фюзеляже горб.
— Я его из пластмассы делал. Пробовал в саду пускать, да тут деревья, места мало. Мы сейчас на реку пойдём, там с обрыва далеко видно.
И они пошли.
За оврагом сразу начинался лес, а в лесу уже было жёлто, и на чёрной дороге везде желтели опавшие берёзовые листья. А небо наверху было голубое, даже не похоже, что стояла осень.
Миша нёс планёр и любовался им. Иногда он нёс его на вытянутой руке, и тогда планёр будто летел, даже вздрагивал, просясь из рук.
— А если он улетит далеко, как мы его найдём? — спросил он, глядя на планёр снизу вверх.