«Кто ты?» — спросил Качуренко. Невольно с уст сорвалось: «Я — Павло Рысак». Произнеся это, он увидел, как вмиг изменилось у того выражение лица…
Ему предлагают быть начальником районной… — подумать только! — полиции! Из простого водителя — это же только подумать! — сразу в районные начальники. Раньше Кобозев… — х-ха, ха, пусть погуляет по лесу! — а теперь он… он… Павло Рысак! Не Лысак какой-нибудь, а Рысак! Наверное, придется ловить в лесу начмила Кобозева.
«А что, если только обещают? Если не поставят начальником?.. Да конечно же не поставят, обещаниями задабривают, чтобы у Качуренко тайны выведал… Да черта с два… Не на такого напали…»
XXIII
О солдате Гансе Рандольфе вспомнили не сразу. Тот, кто послал его за рабочими руками, был озабочен массой разных дел. А тут вспыхнула светом улица, ведущая к новосозданному госпиталю, бледным, будто бы даже фосфорическим, — замигали фары, забегали лучи по калиновским плетням, дощатым и жердяным оградам, заметались по стенам хат, сараев и кладовых — в поселок въехала, вздымая пыль, колонна автомашин. Передвигалась осторожно, но уверенно, играя фарами, так как не боялась налетов с воздуха.
Привезли раненых. На неширокий двор больницы заползали тяжелые машины с высоким парусиновым верхом, со знаками принадлежности к частям медицинской службы, беспощадно давили все, что попадало под колеса, ломали выброшенные из палат столы и кровати, уничтожали на обочинах молодые деревца; лопались под колесами мешки с песком и мелом, в свете фар дымилась меловая пыль, ночную тишину будили крики людей и рев моторов.
Следом за машинами во двор втянулся густой хвост пыли, а прыткие санитары тем временем вытаскивали через опущенные задние борта носилки с распластанными на них человеческими телами. Солдаты из команды ефрейтора Кальта старательно помогали санитарам, затаскивали в помещение раненых вояк.
Война катилась на восток, берлинское радио в передаче, начинавшейся голосистым завыванием сотен фанфар, сообщило, что война почти уже закончена, так как Красная Армия почти полностью разбита, миллионы красных солдат взяты в плен. И приходилось просто удивляться, откуда же взялось столько раненых и искалеченных немцев, если на советской земле не осталось защитников?
Просторная калиновская больница в течение нескольких часов переполнилась, раненые, кто молча, кто со стоном, кто выкрикивая в бреду проклятья, лежали друг возле друга, еле уместились в палатах, в коридорах, для санитаров оставались только узенькие проходы.
Неустанно хлопотали врачи, операционная, освещенная от аккумулятора, не успевала принимать одних, а на подходе были уже другие.
В ночной суете было не до Ганса Рандольфа.
Затаился Калинов. Всю ночь по его улицам сновали тяжелые снопы белого света, похожего на тот, который сеют с неба висячие ракеты, так и казалось, что они вынюхивали, выискивали что-то в темноте. Калиновцам было не до сна, тревога и беспокойство поселились в их душах.
Платонида, одна из многих сестер Вовкивен, уж на что была не из пугливых, но и она вспомнила и про бога, и про царицу небесную, и про всех святых, сколько их ни было. Она заподозрила, что вся эта суета, это беспрестанное мигание фар и урчание моторов, шастанье машин по поселку возникло потому, что кто-то донес фашистам о бегстве Спартака с девушкой и что это именно за ними началась такая бешеная погоня. Ждала, что с минуты на минуту с треском сломаются крепкие ворота в ее усадьбе, что вот-вот возле ее хаты, перед самым порогом остановится одно из таких глазастых чудовищ и ей бросят под ноги связанных веревками или проволокой, избитых, окровавленных хлопца и девушку. Она вся дрожала, но не пряталась, сидела на пороге своей хаты, прижимала руки к груди, натягивала на плечи старый шерстяной платок, который раньше так хорошо согревал ее, а сегодня пропускал тепло, просевал его, как через решето.
Все-таки дождалась. Только не страшного, а радостного. Из тьмы, из-за хаты, из глубины сада неслышно появилась некая фигура.
— Это вы, голубка?
Если бы призрак не отозвался голосом Евдокии Руслановны, Платонида восприняла бы эту фигуру как плод болезненного воображения. Не сразу и поверила, что это именно она, Евдокия Руслановна, та самая Вовкодавиха, которой в это время следовало бы быть не здесь, а как можно дальше от того, что творилось.
— Это вы, сердце мое?
— Да я же, я…
— Уж и не ведаю, Евдокиечка, то ли мне мерещится, то ли правда…