— Так… — неуверенно протянул Белоненко.
Заговорил Трутень:
— Ждали Луку Лукича. Ему в соответствии с его профессией и надлежит исполнить приговор суда…
— Милиция — все равно что армия. Ее дело прикончить гадюку, когда та заползет…
Кобозев не на шутку разозлился:
— Наше дело, дело милиции, — общественный порядок. Поддержание общественного порядка и законности. А прихлопывать — дело не наше.
С надеждой смотрели на Белоненко. Он командир, он самый старший, значит, и самый смелый, самый решительный. Ему и винтовку в руки. Ждали, что молча ее возьмет, откроет затвор, посмотрит в дуло, — чистое ли? — подступит к осужденному, велит идти вперед, направит в глубь леса, ведь не тут же, возле лагеря, на глазах… где женщины… Но Белоненко, очевидно, не понял, чего подчиненные ждут от него, то ли не хотел понимать, стоял склонив голову, думал. И заговорил совершенно о другом.
— Что будем делать, друзья, как действовать? Базы разгромлены, мы остались без продуктов, одежды, запасов. К счастью, боеприпасы в землянки не закладывались, их закапывали отдельно, поэтому, наверное, сохранились. Мы не успели обойти все точки.
— Пока не поздно, надо заготовить картошку…
— В села кинуться, в колхозные кладовые…
— Кто-то видел, в лесу блуждали ничейные коровы…
Ванько Ткачик, утолив жажду и голод, почувствовал себя человеком, стал способным к действию. В совещании участия не принимал, так же как и Кармен и Зиночка. Девчата стояли по обе стороны, смотрели на него сочувствующими и пугливыми глазами, стараясь уловить в его взгляде самое малое желание, готовые немедленно его исполнить.
— Где он?..
Кармен сразу же догадалась, о ком речь.
— Под березой. Спартак стережет…
В сопровождении девчат Ткачик подошел к пленному. Тот сидел невдалеке от замаскированной в чащобе будки под березой, возле наспех слепленного из сухих веток укрытия, сосредоточенно вертел в руках ветку орешника. Суровый, настороженный Спартак, держа на боевом взводе трофейный автомат, сидел чуть дальше — на пне, часовому запрещалось переговариваться с осужденным.
Шагов за десять до укрытия Ванько Ткачик остановился, словно наткнулся на невидимую преграду. Немигающе глядел на немца. Так вот он какой, живой и невредимый фашист, один из тех, кто убил его мать, кто принес горе и страдания его народу. Щуплый, белобровый, изможденный, с печатью обреченности. Равнодушно взглянул Ваньку в глаза — он привык к враждебным, упрекающим взглядам, знал и смирился с тем, что доброжелательные лучики в человеческих глазах ему уже никогда не увидеть. Этот парень был ему ровесником…
А Ванько представил себе на миг: этот длинный гнется за штурвалом самолета, щурит глаза, нажимает на гашетку пулемета, строчит… Представил себе, как этот белобровый, с беззаботным смехом, залихватски сбив набок пилотку, по-разбойничьи переворачивает самодельную тележку и просто в песок, на дорогу, падает труп матери…
— Этот не был тогда там?.. — спрашивает у Кармен.
Кармен пожимает плечами, колеблется.
— Все они на один манер. Белобровые, длинноногие… горластые… нахальные…
«Наверное, был», — решает про себя Ванько и, обернувшись, идет к толпе. Партизаны все еще решают жизненно важные проблемы: придется жить в лесу не день и не два, поэтому надо думать о базе, обеспечить тыл, без которого не способна действовать ни одна боевая единица.
Ткачик знает, что все эти вопросы решат и без него. Умываясь, слышал спор Кобозева с Трутнем о фашисте. И хотя с опозданием, но понял, о чем шла речь. Значит, сама судьба дает ему случай отомстить за мать, открыть счет мести, которому не будет конца до тех пор, пока фашисты будут шастать по его родной земле.
Протиснувшись сквозь возбужденную толпу, Ткачик встал перед Белоненко.
— Товарищ командир! Разрешите обратиться?
Все смолкли. Впервые Белоненко был признан командиром, и впервые к нему обращались так, как положено в боевом подразделении.
Белоненко разрешил…
— Я могу исполнить приговор…
Взгляды всех были обращены к Ткачику. Люди молчали.
— Разрешите, товарищ командир… Отомстить хочу… за мать… за Андрея Гавриловича…
Пристальным и глубоким взором обвел Белоненко присутствующих, каждому заглянул в глаза. Понял: не понравилось товарищам напоминание о Качуренко… Еще же неизвестно, что с человеком…
— Ну, — пробасил Голова, — если есть доброволец…
Толпа ожила, зашевелилась. Хорошо, что Ткачик сам вызвался. То, о чем рассказали Кармен и Спартак, не укладывалось в голове, не поддавалось пониманию…