Кони под всадниками вздыбились, неистово заржала под Раздолиным кобыла — ее жеребенок остался в конюшне, — сразу почувствовала, что произошло непоправимое. Кони инстинктивно сбились в кучу, тянулись друг к другу головами. В тот миг, когда всадники наконец рванули вперед к заставе, немного впереди, справа, ухнул снаряд, затянуло утренний чистый простор, брызнуло в глаза едким зеленовато-жидким дымом. Лошадь Рыдаева крутанула в сторону, галопом рванулась влево, возможно, это и спасло капитана от верной гибели; второй снаряд разорвался именно в том месте, где они только что были. И все же осколки догнали лошадь, смертельно ранили ее. Рыдаев успел выброситься из седла, закатился в поросшую травой давнюю вымоину.
На какой-то миг его оставило сознание, затем он уже снова все видел и все понимал, вот только тело почему-то стало непослушным. Почему он лежит в какой-то яме? Стало стыдно — бойцы примут это за испуг, подумают, что капитан нарочно замаскировался в укрытии. Еще несколько снарядов разорвались почти рядом, затем артиллерийский обстрел прекратился. Но пулеметные и винтовочные выстрелы глухо откликались в тех местах, где залегли пограничные секреты и стояли посты. И вдруг послышалось тревожное, призывное, отдалявшееся ржанье кобылы. «Неужели Раздолин помчался в это пекло?» — вяло подумал Рыдаев. И сам себе удивился, словно с осуждением подумал: а как же иначе мог действовать лейтенант? Ведь на заставе была его жена, товарищи…
Рванулся, чтобы встать, чтобы бежать на заставу, — и упал от резкой, нестерпимой боли. Опомнился только тогда, когда Карпенко и два пограничника, подошедшие из ближайшего «секрета», вытащили его из вымоины.
Следующей ночью начались их мытарства.
Фашисты быстро разгромили заставу, не смогла выдержать бешеного обстрела и мощного наступления горстка пограничников. Немецкие танки, машины обошли ее стороной, проскочили вперед. Вражеское командование, не придав особого значения немногим пограничникам, которые оставались на своих постах, бросило войска дальше, и под вечер горячая канонада разгорелась уже в тылу бывшей заставы, наверное, на подступах к ближайшему городу, который был километров за тридцать.
Значит, началась война. Застава была полностью сожжена, не нашли там ни единой живой души, почти на всех постах погибли хлопцы в фуражках с зелеными околышами. Собралось всего шестеро человек — раненый Рыдаев, еще двое раненых и три здоровых красноармейца. Раздолин был невредим, но все время молчал, не откликался ни на один вопрос — уже немного позже знаками объяснил, что после взрыва снаряда его выбросило из седла, он ударился о землю, глаза засыпало песком, а уши перестали слышать.
Рыдаева ранило в правую ногу, осколок глубоко засел в мышцах, к тому же именно на эту ногу он падал с коня, и кость не выдержала удара, треснула. Не то что ступить на ногу, пошевелить ею не мог.
Первую медицинскую помощь оказывали, как умели, пограничники, так как фельдшер или был взят в плен, или, может быть, похоронен под пожарищем, тлевшим на месте заставы. Ногу кое-как выпрямили, зажали в лубяные тиски, болело нестерпимо, но Рыдаев, стиснув зубы, молчал, знал, что другой помощи ждать неоткуда.
День пересидели в кустарнике. Раненые остались здесь и на ночь, а здоровые тем временем разведали обстановку. На другой день тоже пришлось прятаться, прислушиваться к тому, что происходило вокруг: к счастью, фашистские войска шли стороной, сюда никто не заглянул.
— Считают, что уже нас завоевали, — болезненно скривил губы Рыдаев.
— Что же делать будем? — послышался чей-то вопрос.
Рыдаев знал, что нужно было делать, но пока язык не поворачивался отдать приказ. Надо было выходить из вражеского тыла, догонять своих. Он ни на минуту не засомневался в том, что фашисты все равно будут разбиты. Зайти могут далеко, будут наступать, побеждая разрозненные, похожие на его заставу части и гарнизоны, но так будет недолго. Только до момента, пока отмобилизуется, вооружится, организуется и займет оборону Красная Армия. А тогда все переменится, кто доживет, станет свидетелем того, как через те же переправы захватчики покатятся назад. Рыдаеву никто не возражал, знали все: так будет. Но когда это будет? И как быть сейчас горстке раненых и небоеспособных?
Лейтенант Раздолин беспрерывно протирал слезившиеся глаза, старшина Карпенко время от времени раздирал ему красные, воспаленные веки и осторожно добывал оттуда свернутым платочком крупные песчинки, промывал глаза теплой водой из фляги. Лейтенант понемногу начинал видеть, но еще ничего, не слышал, в ушах до сих пор нестерпимо шумело…