В полдень Раздолин встал на ноги, молча походил по дубраве, вернулся с двумя длинными жердями. Забрал, у кого можно было, ремни, снял все ремни и с Рыдаева, начал скреплять ими жерди, и Рыдаев сразу же понял: лейтенант начал готовиться к тому, о чем только что думал, пока еще не решаясь сказать, он сам, начальник, так как ему было стыдно заставлять бойцов надрываться.
К вечеру Рыдаева уложили на самодельные носилки. Они получились неуклюжие, поврежденная нога не находила в них покоя, и капитан, решив, что ему все равно этого не вытерпеть, попросил:
— Нет, мальчики мои милые. Разве вы со мной пройдете? Идите, догоняйте, а я найду выход…
Раздолин внимательно всматривался в лицо Рыдаева, хотя и ничего не слышал, но, наверное, по выражению лица догадался, что тот говорит, и рассердился, заволновался, от этого возбуждения оглушительно зазвенело в ушах, заболело, сразу потекло из них что-то теплое, он потер ладонью, ладонь окровавилась, но до слуха неожиданно дошли слова капитана:
— Из-за одного обезноженного не стоит гибнуть вам всем, здоровым…
— Брось, капитан, — заикаясь, заговорил Раздолин. — Командование принимаю на себя. Выйдем.
Уверенность лейтенанта или, может быть, его чудодейственное исцеление подействовали на людей, плеснули силой и надеждой в сердце каждому.
— Да ясно, выйдем! — поддержал лейтенанта старшина Карпенко.
— Под лежачий камень вода не течет, — заметил кто-то.
Они вышли в путь. Вел лейтенант Раздолин. Вел по азимуту, придерживаясь единого направления — на восток. К линии фронта, туда, где грохотали пушки, где шли ожесточенные бои, где были свои. Он, еще нездоровый, с кровавыми пробками в ушах, взял на себя всю ответственность за этот поход, вел небольшую группу умело и осторожно, повинуясь профессиональному чутью пограничника, замечал на своем пути каждую подозрительную стежку, часто останавливал отряд перед опасностью, хладнокровно выяснял обстановку и, только убедившись в возможности двигаться дальше, отдавал приказ о походе. Карпенко с рослым сержантом почти без передышки несли носилки, только изредка кого-нибудь из них подменял лейтенант, который упрямо не хотел считать себя раненым.
О жене Раздолин не вспоминал, словно у него ее никогда и не было. Капитан Рыдаев понимал, что лейтенант гасит в себе жгучую боль. И как-то, выбрав момент во время дневного отдыха, когда Карпенко с хлопцами пошли добывать в лесных чащах какой-нибудь харч, капитан сказал своему Раздолину:
— Не теряй надежды, лейтенант. Может быть, и она вот так, как мы, пробивается где-то к своим, женщина она сообразительная…
Раздолин растроганно мигнул воспаленными глазами, вытер ладонью слезы, тяжело вздохнул.
— Напрасная надежда… Скорее всего заживо сгорела…
Тяжелые спазмы перехватили Раздолину горло.
Во все последующие дни ни Рыдаев, ни Раздолин не возвращались к этому разговору; втянувшись в походный ритм, шли по ночам, шли днем, когда это было возможно, отдыхали только по мере необходимости, потеряли счет дням и ночам: позади остались волынские кустарники и болотянки, с большими усилиями форсировали несколько маленьких и даже больших речек, километр за километром преодолевали пространства Полесья; иногда даже заходили в села, в те, где враг еще не появился; случалось, что и подвозили их на крестьянских подводах. Поход проходил без особых приключений, если не считать потерь, которые понес их маленький отряд: они остались вчетвером, так как двое раненых то ли ненароком, то ли сознательно отстали. Во время привала залегли неподалеку, отдыхали; когда отряд тронулся, все видели, что и они поднялись на ноги, но к следующему месту отдыха уже не прибыли.
Карпенко ходил на розыски, но вернулся растерянный и удрученный, не встретил их на стежке, не нашел там, где отдыхали, не заметил, в какую сторону свернули. Ходил на розыски Раздолин. Вернулся быстро. Принес только винтовки заблудившихся, так как подсумки с патронами лежали на носилках, под головой у капитана.
— Дезертировали… — хрипло выдохнул Раздолин, присел и принялся протирать воспаленные глаза.
— Не выдержали… — беззлобно вздохнул Рыдаев. Он, как никто, понимал муки раненых, но мог только посочувствовать хлопцам — его-то несли, как барина, а тем приходилось ковылять.
— А присяга? — блеснули глаза у Карпенко. Старшина никогда никому ни при каких обстоятельствах не давал спуску. Если ты солдат, да еще и пограничник, должен быть им до последнего.