«Кто приютит у себя в доме красноармейца или партизана, или обеспечит его продуктами, или еще как поможет, тот будет казнен. Это касается как мужчин, так и женщин. Казни избежит только тот, кто сразу же сообщит в ближайший орган немецкой власти о появлении подозрительных личностей».
Были такие, которые сообщали. А повешенные то в одном, то в другом селе качались под порывами ветра.
Партизанский отряд Белоненко набирал силы, приспосабливался к обстоятельствам, готовился к боевым действиям. Не проходило и дня, чтобы не прибывали новенькие, по двое, по одному, то кто-нибудь из сельских активистов, то красноармеец заблудившийся, уже десятка три бойцов находились под командованием Романа Яремовича. Это для начала немалая сила.
Пока еще решались хозяйственные вопросы: строили на Журавлином острове барак, заготовляли продукты.
Командир с комиссаром по совету капитана Рыдаева, который хотя еще на ноги и не становился, но понемногу выздоравливал, поделили бойцов на отделения с таким расчетом, чтобы учить партизан военному делу, готовить их к боевым действиям и чтобы они могли выполнять определенные хозяйственные обязанности. Группа, которой руководил лейтенант Раздолин, сооружала барак; Кобозев отвечал за заготовку продуктов, выхватывая из-под носа у гитлеровцев все, что предназначалось для вывоза в рейх; к Евдокии Руслановне примкнули Ткачик, Спартак и Кармен — опытная подпольщица посвящала их в тайны разведки.
Нашлось дело и Гансу Рандольфу. Если в первые дни на него поглядывали искоса, с недоверием, то со временем к чужаку привыкли. Такая уж душа славянская, вспыхнет, как пламя, загорится жаждой мести обидчику, но пусть только обидчик окажется побежденным, попросит о милосердии — и уже смягчится.
Оказалось, что Ганс не только мастер печатного дела, он умело держал в руках и лопату, и топор, и пилу.
Грустил, когда не было рядом «геноссе Евы» — так называл он Вовкодав. Когда ее не было в лагере, Ганс расспрашивал: «Геноссе Ева? Геноссе Ева?» Трутень пытался ему объяснить:
— Подожди, придет твоя Ева. Нихт Ева, разведка… — и пальцами имитировал ходьбу. Ганс радостно кивал головой.
Иногда разговор заходил о Гитлере. Ганс заявлял:
— Гитлер — шлехт.
Трутень был в восторге.
— Слышишь, слышишь, Жежеря? «Гитлер — шлехт», это же по-немецки «Гитлер — поганец». Думаешь, это он там, у себя дома, набрался ума? Это Евдокиина агитация и пропаганда…
— Молодец баба, — согласился Жежеря, — я ее над всей нашей пропагандой главной бы назначил…
Освоившись среди чужих, и не просто чужих, а еще и смертельных врагов, отдаваясь полностью работе, Ганс забывал о своем положении.
Зато ночи были для него мукой. И вечера. Долго не мог заснуть. В отряде с каждым днем становилось все многолюднее. Те, кому было положено, укладывались ко сну, но менялись же часовые, по лагерю постоянно кто-то ходил. Ганс понимал и чувствовал, что с него не спускают глаз, и это вызывало болезненное ощущение — ему не верят, и кто знает, поверят ли когда-нибудь.
Он лежал, положив руки под голову, — был счастлив, что их уже не вязали за спиной, — и думал. Думал о геноссе Еве. Она для него стала родным человеком. Пожилая женщина, чужеземка…
Он вспомнил своего друга Курта Вебера, по-новому воспринимал его слова о правде, к которым он в свое время мало прислушивался. Курта бросили в концлагерь. То, что не успел друг, объяснила геноссе Ева в момент, когда он готов был уже проститься с жизнью. Она заставила его взглянуть на мир по-иному, увидеть себя самого со стороны, понять, что он, рабочий с деда-прадеда, оказался среди тех, кто пришел убивать, уничтожать простых хороших людей, братьев по классу, душить революцию, ту самую, которую богачи подавили на его родине.
Вспомнилась первая и последняя его акция, направленная против партизан. Водил их в лес хлопец, который выдал партизан, — их тогда на базе не оказалось, — перебежчик, человек, предавший своих. Оборотень сидел в их машине, Ганс с товарищами внимательно рассматривали его, даже заговорили с ним, но заговорили с презрением. Ефрейтор Кальт и тот избегал смотреть на сопровождающего, бормоча сквозь зубы: «Большевистская бестия, продажная свинья, такому не верь ни на пфенниг, если он продал своих, чужих продаст трижды».
Эти слова приходили в голову Гансу каждый вечер, как только он укладывался на место в уголке будки. «Кто продает своих… кто продает своих…» — стучало, словно молоточком, в темя. Ему не хотелось продавать своих, он неспособен был продавать своих. Хотя, конечно, свои — очень разные люди. Одни идут, вынуждены идти на войну, а другие гонят их на нее силой.