— Вместе… — то ли спросил, то ли просто так сказал участковый и яростно крутнул рукоятку завода.
Мотоцикл не завелся. Мирон Евсеич посмотрел в сторону кладбища и вдруг скорым шагом пошел по улице, потом побежал.
Он бежал к кладбищу по узкой твердой тропинке. Ветки кустов хлестали его по лицу. Послышался рядом детский выкрик, и участковый застыл как вкопанный.
— Кто здесь? — громко крикнул он.
В кустах были Валька и Галинка. Валька зажимал ей рот.
— Венька где?
— Не знаю, — быстро ответил Валька.
— Врет он! Врет! За дядей Тимофеем он побежал!
Мирон Евсеич махнул рукой и побежал дальше. Валька и Галинка бросились следом.
Тимофей Сергеевич Аржаков, плотный представительный мужчина, одетый в серый костюм и светлые туфли, шел по кладбищу. Шел он медленно, часто останавливался, рассматривал памятники, читал надписи, шел в сторону Мишкиной могилы.
Венька, до этого стоявший в кустах, пополз между могильными холмами, нашел деревянный крест Мишки Башарина и положил на могилу фотографию Савраскина. Потом он отполз в сторону и спрятался за мраморный старинный памятник.
Аржаков подошел к Мишкиной могиле, прислонил лопату к дереву, долго смотрел на исцветшую фотографию, заметил белый квадратик, наклонился, поднял, приблизил к глазам и вдруг тонко, по-заячьи, закричал и медленно осел на землю. Ему вдруг почудилось, что древнюю тишину сельского кладбища распорола неудержная шквалистая автоматная очередь.
Близко, совсем близко приблизил к глазам фотографию Тимофей. Смотрел на него Савраскин, чуть посмеиваясь, с любопытством…
Он так же смотрел тогда, в сорок втором, стоя на краю обрыва рядом со Степаном Башариным. А было так.
Низенький офицер в сопровождении двух солдат медленно шел вдоль неровного строя русских. Порой он останавливался, замирал на секунду, но, поймав презрительный взгляд, усмехался и шел дальше. Остановился он и перед Савраскиным. «Чего уставился, дурак?» — спросил Савраскин и улыбнулся. Офицер перевел взгляд на Степана Башарина и сразу же отвел — столько спокойствия было во взгляде солдата. Тимофей смотрел на офицера решительно и ненавидяще. «Стреляй, гад!» — крикнул Тимофей, но в его глазах офицер заметил смятение и страх. «Стреляй, сволочь!» — рванув на груди гимнастерку, снова крикнул Тимофей.
Офицер кивнул, и два солдата поволокли Тимофея и поставили его перед пленными. Офицер приставил к его виску пистолет, еще двое солдат уперли автоматы ему в спину. По знаку офицера подали автомат Тимофею. «Стреляй. Будешь жить. Считаю до трех», — по-русски приказал офицер. Степан смотрел на Тимофея спокойно, ободряюще. И Савраскин поднял голову, улыбнулся. «Раз!» Горел закат. Большое небо висело над головой. Журчал где-то ручей. «Два!» Видел Тимофей только два лица, Степана и Савраскина. Степана он знал с детских лет, а Савраскина жалел по молодости, помогал ему, поддерживал, да и Степан много хорошего рассказал о нем. Слаб был Савраскин, изранен… А кругом было тихо, лишь журчал ручей, синело небо. Ведь все равно расстреляют! А так он будет жить. Жить! «Три!» Тимофей нажал спусковой крючок. Савраскин упал как подкошенный, а Степан, качаясь, стоял, кричал что-то, потом тоже тяжело повалился на землю…
Тимофей давил и давил крючок. Падали солдаты. Все равно всех бы расстреляли. А он будет жить. Жи-ить! Кончились патроны. Обрушилась тишина…
Офицер засмеялся. Тимофей, растягивая губы в жалкой ухмылке, опустился на землю. Немцы хлестнули автоматными очередями, добивая раненых. Тимофея подняли с земли, подвели к грузовой машине и втолкнули в кузов… Он будет жить.
Хрустнула под ногой Веньки сухая ветка. Аржаков вскочил, увидел мальчика, растерянно ухмыльнулся.
— Вениамин, — делая шаг к мальчику, произнес он. — Захаров… Здравствуй, Вениамин…
Плеснулась в глазах Аржакова беспощадность. Венька метнулся в сторону к побежал. Замелькали перед ним кресты, стволы деревьев, кусты… «Стой!» — услышал он чей-то крик. Венька выбежал на берег речки и, не раздумывая, нырнул с обрыва в омут, долго плыл под водой, а когда, вынырнув, оглянулся, никого не увидел. Венька доплыл до другого берега, ступил на сушу и, как был, мокрый, помчался к деревне.
А Тимофей стоял недалеко от омута и смотрел, как к нему подходил Мирон Евсеич.
— Здорово, Тимофей Сергеич!
— Здравствуй, Мирон.
— В салочки с мальчишкой решил поиграть?
— Угадал.
— В твои-то годы… Не догнал?
— Да разве его догонишь? — с усилием улыбнулся Аржаков.
— Я тебе ору «стой», а ты бежишь. Куда? Зачем?
— Говорю — в салочки.
— Ну ладно, Тимофей Сергеич. Посмеялись — и хватит. Что это у тебя в руке-то? Ну-ка покажь. Покажь, покажь…
— Ты что?! — повысил голос Аржаков. — Занимайся своим делом! Ты что?!
— А я своим делом и занимаюсь, Тимофей Сергеич. Ты уж покажь.
Тимофей Сергеевич вдруг рассмеялся, поднял с земли несколько камней и, бросая их в воду, пошел к мосту. Мирон Евсеич пошел следом. Один из камней Аржаков швырнул почти на самую середину омута.
— Дядя Мирон! — закричала подбежавшая Галинка. — Он что-то белое выбросил!
— Вижу, — усмехнулся участковый. — Достанем. Мы не гордые. Правда, Галинка? Ныряй. А ты, Тимофей Сергеич, постой. Постой, говорю! — приказал он, видя, что Аржаков не останавливается. — Не торопись!
Подбежал Валька и, увидев плавающую в омуте Галинку, тоже нырнул в воду.
— Еду, смотрю — «Волга» голубая. Ну, думаю, никак, Тимоха приехал, — говорил Мирон Евсеич, закуривая. — Спрашиваю. Так и есть, Тимоха.
— Я тебе не Тимоха, — остановил милиционера Аржаков. — Ты что, арестовал меня? До свидания!
— Погодь, Тимофей Сергеич, погодь. Пока не арестовал, а там, как говорят, поглядим-посмотрим… Можно и по отчеству. Мы люди не гордые.
На поверхность омута всплыла мятая бумажка. Галинка подплыла, схватила — и быстро к мосту.
— Да-a, Тимофей Сергеич, — говорил участковый. — Всю войну в разведке. И понимаешь, иду к немцам и уж за версту чую офицерика. У меня нюх на это дело собачий. Редко рядового приволокешь. Все больше офицерье… Плыви, Галинка, плыви! Валька! Хватит нырять! Дело сделано!
Галинка подала мокрый бумажный комок участковому, ловко залезла на мост.
— А я помню, как ты с фронта пришел, — выпрямляя фотографию, вспомнил Мирон Евсеич. — В августе дело было. Где задержался-то?
— Задержали.
— Бывает… В августе дело было, — повторил он. — Ты что, Тимоха, в церкви делал? Какие грехи замаливал? А? — Мирон Евсеич распрямил фотографию. — Смотри ты! Фронтовик! Ты, случаем, с ним не знаком?
— Пойдем-ка, Мирон, тяпнем по стаканчику, — предложил Аржаков. — Я коньячок привез. Да не какой-нибудь, а армянский. Пять звездочек!
— Богато живешь. — Мирон Евсеич пригляделся к фотографии Савраскина, вытащил другую, сравнил. — Похожи. А, Тимоха?
Аржаков резко шагнул к участковому.
Мирон Евсеич заученным движением схватил Аржакова за руку, сжал, негромко посоветовал:
— Спокойно. Ведь сказал же — всю войну в разведке. И теперь, понимаешь, на посту. — И, суровея, меняясь в лице, приказал ему: — Идем!
А по берегу, со стороны деревни, бежали люди, и впереди всех мчался Венька Захаров.
Через несколько дней библиотекарь Сеня вывесил в клубе две увеличенные фотографии — Степана Ивановича Башарина и Михаила Башарина, отца и сына. Вывесил он их на стене, где находились портреты погибших. Пришла Настасья Башарина, долго смотрела на портреты, тихо плакала и вытирала слезы большим белым платком. Венька, Валька и Галинка видели Настасью через окно клуба. А когда Настасья вышла, они незаметно проводили ее до избы.
Был сентябрьский пасмурный день. Бежали по небу большие тучи, дул ветер, шевеля, выбивая из-под платка седые Настасьины волосы.
