— В степи пока не бывает газет.
— Все люди, независимо от цвета кожи, вероисповедания, общественного сословия, призываются помогать белой армии. К спасению России, к ее величию и славе призывает верховный правитель…
— Я не думал, что у адмирала обстоят так скверно дела, — покачал головой манап.
— Разве я говорил о плохом состоянии дел? — нахмурившись, спросил Долгушин.
— Когда всех призывают к спасению России, то дело спасателей безнадежно…
Замечание Бурумбая было ядовитым, как укус каракурта. Долгушин досадливо прикусил губы, потом сказал угрожающе:
— Несдобровать вам, если сюда придут большевики.
— Я откочую в каркаралинские степи.
— Они могут оказаться и там.
— Тогда уйду к Озеру звонящих колоколов. Туда никто не найдет дороги, кроме киргизов.
— Русские хорошо знают Нор-Зайсан, который вы называете Озером звонящих колоколов.
Черненькие, похожие на запятые усики манапа чуть пошевелились. В халате с погасшими красками, он теперь больше походил на ворона, чем на фазана.
— Но я не желаю уходить с родовых пастбищ. Посмотрите вверх…
В отверстие юрты Долгушин увидел только черный круг с крупными, словно заиндевелыми, звездами.
— Что видит высокочтимый гость?
— Ничего, кроме звезд.
— Но звезды — это же вселенная! Среди бесчисленного множества звезд люди знают только Альдебаран, Орион, Сириус, Вегу. Ну, еще с десяток их знают люди. Род человеческий я уподобил бы звездам — то же множество людей, а помнятся Искандер Македонский, Цезарь, Христос, Магомет, Чингис.
Бурумбай выпрямился на ковре, всем своим видом спрашивая: а как думает гость?
— Чингисхан — великий человек, — льстиво ответил Долгушин.
— Весь мир трепетал при имени Чингиса, — со странным сладострастием произнес Бурумбай. Узенькие глазки его излучали вкрадчивость, но в них жила и напряженная энергия. — Но и великие имена гаснут, как звезды. Умирают не только люди, умирают боги, а смерть богов — конец мира.
Второй раз за неделю слышал ротмистр слова о гибели мира. «Русский поэт и киргизский бай рассуждают о распаде вселенной. Вот печальные последствия войн — они убивают веру в бессмертие».
— Простые люди живут недолго, память о них исчезает, словно одинокая искра. Годы, отпущенные Аллахом, я хочу прожить спокойно. Аллах наградил меня богатством, неужели я уступлю его джетаку? Если так, я недостоин милостей Аллаха. Но я правоверный мусульманин и не поступлю против Корана. Каждая строчка Корана для меня священна, — сказал Бурумбай.
— Есть и другие священные книги, — не вытерпел Долгушин.
— Нет равных Корану. Если все книги противоречат Корану, они вредны, их надо сжечь; но если все книги повторяют Коран, то они тоже не нужны, их надо сжечь, — так гласит наша пословица. — Бурумбай перешел на сердечный, доверительный шепот: — Большевики подходят к моим кочевьям, я уже слышу дыхание их коней. Знает ли верховный правитель, что люди черной кости за большевиков? Русские и киргизы — нищие жители степей — говорят: «Пусть приходят красные. Может, они не станут разбойничать, как белые».
— Откуда вам известно это?
— О чем шепчутся джетаки, я знаю. О недовольстве мужиков мне рассказывают русские купцы. У меня много друзей среди русских аксакалов. Господин Злокозов мой старый приятель.
Долгушин вспомнил Антона Сорокина, спросил о нем, Бурумбай прикрыл жирные веки.
— Он скототорговец?
— Поэт он.
— Я кормлю только тех поэтов, которые славят меня.
Потрескивала догорающая свеча, из глубины ночи накатывалась тоскливая и бесконечная, как степь, песня.
— Войска адмирала грабят жителей Сибири, отбирают скот, отравляют источники, вырубают сады, — пожаловался Бурумбай.
— Есть приказ адмирала, запрещающий беззаконие.
Со скорбным выражением манап сообщил, что такой приказ был вывешен на дверях дома, в котором жил командир местного гарнизона. За неуважение к военной власти командир выпорол председателя земской управы.
— Не может быть! Не может быть! — вскрикивал Долгушин, не сомневаясь в правдивости манапа. Чтобы оправдать адмирала, он заговорил о ходе войны: — Отступающие армии особенно ожесточаются. Но мы теперь прочно зацепились за берег Тобола. В сентябре наши войска перейдут в контрнаступление, я уверен — оно будет победоносным. — И с хорошо разыгранным удивлением Долгушин спросил: — Если не верите в нашу победу, почему же вы нам помогаете?
— Может, мне помогать красным, чтоб они поскорее отобрали мое добро? — рассмеялся Бурумбай. — Вы устали, высокочтимый гость мой…
Утром Бурумбай устроил смотр своим воинам.
Всадники двигались мимо Долгушина и Бурумбая, над ними клубилось зеленое знамя с белым полумесяцем. Бурумбай сказал:
— Вот знамя священной войны правоверных. Я, манап Бурумбай, роду которого покровительствовал Егедей, внук Чингиса, поднимаю это знамя.
Степные джигиты были одеты в английские светло-зеленые мундиры. У каждого за плечом подпрыгивал короткоствольный «ремингтон»; в конских гривах трепыхались цветные ленты, седла взблескивали медными мгами.
Потом прошли повозки с легкими полевыми орудиями, пулеметами «гочкис» и «виккерс». Поднимая пыльные тучи, двинулись овечьи отары, лошадиные табуны, верблюжьи стада. Верблюды были нагружены куржумами с брынзой, сушеным мясом, войлоком и кошмами для кибиток.
— Война много ест. Я могу накормить мясом не только своих джигитов, но и английских, французских солдат, состоящих на службе адмирала, самодовольно говорил Бурумбай.
Приняв команду над бурумбаевским отрядом, Долгушин довел его до Кокчетава. Здесь ротмистра ждала телеграмма: верховный правитель требовал его немедленного возвращения.
Долгушин вернулся в Омск, и город показался ему осажденным лагерем. Над Иртышом проносились американские гидропланы, пугая обывателей треском моторов. В пригородных рощах беженцы раскинули биваки: всюду горели костры, бродили бездомные, прося подаяния. В Казачьем соборе с утра до утра шли молебствия; в городе было пять бежавших архиепископов, их богослужения казались особенно торжественными и тревожными. Долгушин заметил на улицах военных с большими белыми, нашитыми на грудь крестами. Это были воины земских ратей, созданных генералом Дитерихсом. Маршировали дружины мусульман со знаменами священной войны.
15
Наливался зноем август — коренной месяц года.
Земля не принимала войны, земля шумела поспевшими хлебами, зелеными рощами, пахла грибами, тмином, мятой. Пунцовели яблоки, мерцали желуди, похожие на коричневые пули, созревала в лесах брусника.
На узорчатых перьях папоротников гудели шмели, в березняке стонала иволга, смолистым покоем дышал вереск. В небе скользили рваные облака, их тени пробегали по неубранным полям, пыльным проселкам; небо тоже не принимало войны.
Природа восставала против смерти, разрушения, пепла, и все же война врывалась в нежную полевую тишину, оставляла за собой выжженные деревни, расстрелянные города, опустошенные заводы. Жизнь морщилась, сникала от ее смертоносного запаха.
Печальной была и полноводная Кама, на пустынных плесах которой растянулся многоверстный караван судов. Этим караваном перебрасывалась на Волгу, против Деникина, Вторая армия красных.
В дни странствия по реке Ева мельком видела Азина: терпеливо ожидала его появления, ожидание полнилось думами о нем.
«Чем больше я узнаю его, тем сильнее моя любовь. Она помогает мне переносить тяготы военной жизни. Как бы я хотела быть не только нежной, но и храброй, и чтобы Азин гордился мной! Сегодня Игнатий Парфенович сказал: «Азин великолепен, но и он имеет недостатки». — «Все имеют его недостатки, никто не имеет его достоинств», — гордо ответила я».
Ева сидела, положив голову на перила; солнце переливалось в речных струях, всплескивалась вода за бортом. «Азин сделал меня счастливой. В своей любви он не опускается до пустяков, но и понимает важность мелочей. — Ева вздохнула: она действительно переживала счастливое состояние и страшилась его утратить. — Если бы он спросил о самом заветном моем желании, я бы ответила: ребенок; мир без любви — мир слепой злобы и драки за право быть сильным. Неужели никогда не придут времена людей любви и радости?»