А еще, вдобавок ко всему, захотелось есть.
Дома когда захотел, тогда и ешь. Котелок всегда на плите. А тут не то: когда еще позовут!
Глеб с трудом дотянул до обеда. Прямо-таки измучился весь.
Обед варил в общем котле Федосей Матвеевич.
Он съездил на лошадях к речной переправе и привез оттуда целую гору консервных банок и твердых, как кирпичи, брикетов «Суп-пюре гороховый».
Все это добро к речке привозили на машине, а потом переправляли на лодке. Там собирались строить мост, но пока там ни моста, ни парома не было.
И вообще сюда — ни ходу, ни проходу. Хорошо еще, что приволокли зимой на огромных сосновых полозьях красные вагоны.
На первое, на второе и на третье был гороховый суп-пюре с бараньей тушенкой.
На бумажках от брикетов, которые Федосей Матвеевич набросал возле костра, было подробно перечислено, что там содержится. Глеб внимательно прочитал надпись на одной такой обертке, и от этого есть ему захотелось еще сильнее.
Ему просто-таки не терпелось поскорее проглотить все эти жиры, углеводы и клетчатку.
Федосей Матвеевич хотел угодить ребятам и, как часто бывает в таких случаях, перестарался: он бухнул в котел гороха больше, чем надо, и от этого получился не суп, а замазка с розовыми жилками разваренной баранины.
Обедали все вместе возле «конторы»: и Георгий Лукич, и Варя, и Глеб, и Лука, и все остальные.
У беспечного Димки Кучерова никаких столовых инструментов, конечно, не было, и Федосей Матвеевич дал ему свой котелок и деревянную ложку.
Но суп, если б он не горячий, как огонь, можно было бы есть даже и не ложкой, а пальцами или щепкой.
На полянке, где обедали, было тихо и скучно. Только слышалось, как вразнобой стучали по краям тарелок железные и деревянные ложки.
И лишь на минуту засветились улыбкой кислые лица ребят. Развеселил всех, сам того не желая, Димка Кучеров.
Димка отковырнул от черпака зубами ломоть «супа», покатал его во рту, будто огненный шар, и сквозь слезы сказал:
— Л-лорды, это же не суп! Это лыжная мазь!
Даже Георгий Лукич не удержался. Усмехнулся, хотел что-то сказать Димке, а потом посмотрел на Луку и снова нахмурился.
После обеда ребята вместе с Георгием Лукичом ушли рубить деревья, а Глеб и Варя остались возле «конторы» и начали от нечего делать резаться в «козла».
Не успели они сыграть и одной партии, как в вагоне вдруг зазвонил телефон.
— Не ходи, — сказал Глеб. — Пускай звонит.
Варя выставила дупель шесть, обрадовалась, что избавилась от этой карты, и сразу же согласилась.
— Если надо, так еще позвонят, — сообщила она, заглядывая через голову Глеба в его карты. — Ты ходи, ты чего не ходишь?
За дуплем шесть Варя выставила «пустышку», а потом почти сразу дупель три. И это тоже было очень хорошо, потому что игра с дупелями — какая же это игра!
Тут телефон снова зазвонил. Еще сильнее, чем прежде.
— Ты не ходи, — сказал Глеб. — Пускай звонит. Если третий раз зазвонит, тогда пойдешь.
Прошло минуты две, и в вагоне снова затрещало. Резко, требовательно, как будто на пожар вызывали. Варя собрала в горсть косточки домино, чтобы Глеб не подсмотрел, что у нее там такое осталось, и не торопясь пошла в «контору».
— Алё! — услышал Глеб. — Вы чего так кричите? Вы так не кричите! У меня и так в ухе пищит. Ну да, я... а его нету... постойте, я сейчас запишу.
Глеб подождал еще немного Варю, а потом и сам пошел в «контору».
Справа в «конторе» стояла кровать Георгия Лукича, слева — Варина, а посредине белый дощатый стол.
Варя сидела за столом с телефонной трубкой возле уха и, чуть высунув красный острый кончик языка, что-то прилежно писала.
— Алё! Вы чего так быстро спешите? Я не могу так быстро писать!
Глеб подошел ближе и стал смотреть, что Варя пишет.
Варя писала неторопливо, с нажимом, как будто бы контрольную работу.
Глеб прочел и ничего не понял. Как шарада или неразгаданный кроссворд: первые буквы есть, а остальных нету.
— Это что ты написала? — спросил Глеб, когда Варя наконец закончила и промокнула бумагу розовой промокашкой.
— Это я сокращенно написала, — сказала Варя. — Если писать все, так я все равно не успею. Я быстро писать не могу, от этого почерк портится.
— Ты же забудешь все!
— Не. Если сразу, так не забуду, а если потом, так забуду. Я один раз записала, а потом забыла. Папа спрашивает: «Что там передавали?» А я говорю: «Передавали, чтобы ты к начальнику ехал. Только быстрее».
— А потом тебе влетело?
— Не. Он сначала начал кричать, а я ему говорю: «Ты зачем кричишь? Ты не кричи! А если ты будешь кричать, так я к маме уйду». Ну, он и успокоился. Он знает, какая я отчаянная.
— И сейчас тоже, как тогда, к начальнику вызывают?
— Не. Сейчас не вызывают. Сейчас про какую-то Зиночку спрашивают. Она куда-то сбежала, а ее ищут.
Вот это так новость! Это же про Зину-Зинулю спрашивают. Это она сбежала. И точно. Так это и было: про Зину-Зинулю.
Спрашивал про Зинулю Алушкин. Это Глеб сразу понял.
В «кроссворде» даже фамилия его была. Только не полностью, не «Алушкин», а сокращенно — «Алушк».
Глеб попросил Варю прочитать «кроссворд», и та прочла:
— «Ушла к вам без разрешения Зиночка Алушкина тчк Если не возвратите зпт будут крупные неприятности»,
Варя ничуть не удивилась, когда Глеб рассказал ей про Зинулю и про Алушкина.
— Я тоже убежала бы, — сказала она. — Только мне бегать нечего. Меня отец слушается. Ты еще расскажи про Зину-Зинулю. Я люблю, когда про отчаянных рассказывают.
Глеб рассказал Варе все, что знал, даже про козла Фильку и про то, что Лука сохнет по Зине-Зинуле.
Но Варя и этому не удивилась.
— По мне тоже один мальчишка сохнул, — сообщила она. — Еще в третьем классе. А потом я треснула его линейкой по лбу, он и перестал.
Варя на минуту задумалась, а потом спросила;
— А Фильке ты махорку давал?
— Нет. А зачем?
— А чтобы не вредничал... Когда козлы бодаются, им всегда махорку дают нюхать.
Они снова начали говорить про Зину-Зинулю.
Раз телеграмма пришла сюда, значит, Зинуля убежала сюда. Убегать ей больше некуда.
Все это, конечно, было так.
Но почему Зинули до сих пор нет? Заблудилась? Конечно, заблудилась!
Глеб первый понял. А когда он понял, то хлопнул себя по лбу и сам себе сказал: «Вот это здорово так здорово!»
Дело в том, что Глебу пришла в голову гениальная мысль: пойти в тайгу, разыскать там заблудившуюся Зину-Зинулю и привести ее сюда.
А что, разве не здорово!
Варе такой план тоже понравился, и она тоже сказала, что это здорово.
— Давай сейчас и пойдем, — сказала она. — Я напишу папе письмо, и пойдем.
Варя вырвала из тетрадки новый листок, склонила голову и, высунув язык, начала скрипеть пером.
А Глеб стоял у нее за спиной и нервничал:
— Ты сокращенно пиши! Ты когда так напишешь!
Варя спрятала на минуту язык и снизу вверх посмотрела на Глеба:
— Не. Сокращенно нельзя. Папа по-сокращенному не понимает.
Но вот наконец она закончила свое сочинение.
Промокнула промокашкой, подышала на круглые лиловые буквы и с выражением прочла:
— «Дорогой папа!
Мы с Глебом ушли к маме. Мы ушли не насовсем. Ты не бойся. Бояться нечего.
До свиданья. Твоя дочь Варя».
Варя положила письмо на самое видное место, придавила его сверху чернильницей, а тот листочек, на котором записывала телеграмму, свернула в трубочку и подожгла спичкой.
— Теперь все в порядке, — сказала она. — Теперь пошли.
Глава седьмая
Лодку, на которой плыли Глеб и Варя, специально сделали для того, чтобы она перевертывалась.
Как чуть что, сразу черпает воду бортом.
Даже кашлянуть как следует и то нельзя. Просто — не дыши.
А Глеб как раз плохо плавал. Разве в Зеленухе научишься? Зеленуху вброд и воробей перейдет!
Варя с первой же минуты начала всем командовать.
Глеб говорит: «Пойдем пешком», а Варя уперлась, и ни в какую: «Поплывем на лодке. Я люблю на лодке плавать».