Картинка начала складываться. Ун нахмурился, пролез поближе к счастливому обладателю ботинка и спросил:
– А где он жег халупы соренов?
– За городом, в поселке, куда их выселили. Туда вчера и мой отец пошел, и дядя. Да там половина города была! Я просился, но не взяли. Да и ладно. И так снесли их логовище к черту, чтобы знали!
Звонок затрещал, и Ун так и не успел спросить, что именно узнали в прошлый вечер сорены. Сердце его кольнула острая игла стыда.
Ему было стыдно за то, что вчера его не было там вместе с остальными. Он даже не подумал о мести! До икоты волновался за сестер, ворочался с боку на бок в постели, но сделал ли хоть что-нибудь, чтобы ответить коварному врагу?
Только дергался и печально вздыхал. Пока другие, как оказалось, более мудрые и сильные волей, взяли возмездие в свои руки.
«Никогда больше не стану ныть! Никогда не буду тратить время на жалобы! Только действовать!» – пообещал себе Ун, поморщился и почесал нос, стараясь избавиться от резкого запаха гари, оставшегося после уже унесенного ботинка.
Глава VII
В номере «Северных известий» недельной давности заголовок «ВСКРЫТЫЙ ГНОЙНИК» занял большую половину первой полосы.
Уну было уже тошно слышать и читать о преступных замыслах соренов и об их бандах, которые, как оказалось, пустили корни чуть ли ни в каждом городе империи, но он ничего не мог поделать со своим любопытством и снова и снова возвращался именно к этой газете. Его привлекал не пугающий текст, но фотографии. Всего две, совсем небольшие. На одной необыкновенно высокий сорен замахивался разводным ключом на солдат корпуса безопасности, пришедших его арестовать. На другой – трое понурых соренов-поваров с заведенными за спину руками. Этих Ун знал. Вторая фотография была сделана у его школы.
Он сидел, склонившись над газетным листом, и всматривался в растерянные лица арестованных заговорщиков.
«Они хотели убить моих сестер», – повторял Ун снова и снова, но не мог найти в этих лицах тот неуловимый изъян, по которому должен был бы распознать убийц. Ни дикого блеска в глазах, ни оскалов. Обычные «серые соренские рожи», как называл их отец. Он говорил, что тем они и опасны. Макаки хотя бы честны: если дать им шанс, они сразу проявят свой нрав, сорен же будет пресмыкаться, притворяться, а потом вонзит нож в спину, стоит только забыться и довериться ему.
Ун покачал головой и перевернул газету. На последней полосе, в самом низу, нашлась заметка о «Ночи гнева» в Благословении императора. Здесь не было фотографий, только скупой рассказ о гражданах, которые не смогли остаться в стороне от общей беды и закрыть глаза на происходящее. «Гнев их пролился огнем, и хотя малодушные могут назвать такое «чрезмерным», но даже силы безопасности в эту ночь видели, где правда, и не посмели вмешаться. Подобное вероломство и жестокость нельзя прощать…». Ун не стал дочитывать и протер нос. Он представлял, как это было. В ушах стоял скрежет битого стекла и щелканье досок и столбов, сжираемых огнем, особенно ярким и горячим посреди темноты ночи.
«И меня там не было!».
Хилые, вырождающиеся сорены оказались хитрыми и жестокими существами. Пусть даже их остановили, они все равно смогли навредить: мама заболела.
Она слегла на следующий день после ареста поваров и не выходила из спальни.
Когда Ун навещал ее, то оказывался в железных объятиях, и чувствовал, как крупные горячие капли слез падают на лоб и на щеки. Казалось, что с каждым днем эти объятия становятся все дольше и крепче, и в конце концов отец запретил ему и сестрам заходить к матери, пока она «не придет в себя».
Сам отец не был напуган. Хотя его вообще нельзя было чем-либо напугать. По вечерам он устраивался в кресле в широкой хорошо освещенной гостиной, включал радио на волне мягкой музыки старого Раанского королевства и читал газеты или перебирал какие-нибудь документы. Если бы Ун был чужим в этом доме, то никогда бы не поверил, что видит раана, за голову которого совсем недавно сорены назначили огромную награду и которого планировали жестоко убить. Да что там! Он не мог вспомнить, чтобы когда-либо прежде отец выглядел таким довольным и безмятежным.
Ун пытался брать с него пример, но снова и снова представлял, как падает, корчится на полу и умирает в судорогах, и живот точно сжимало, и к горлу подступала тошнота. Это было нечестно и до слез обидно. Отец, как это всегда бывает, сразу почувствовал его метания и за завтраком, в день, когда они ждали приезда чрезвычайного уполномоченного его величества, сказал: