– Не сомневаюсь, что они врут. Но в чем-то это даже страшнее. Нельзя позволять другим втягивать себя в их глупости. Тем более нельзя позволять им прикрываться своим именем. И именем своей семьи. Думаешь, они просто так тебя позвали? – спросил отец. – Наверняка надеялись, что если что-то пойдет не так, то я все это стану покрывать. Чтобы сохранить лицо. Дети! И рассуждают по-детски. Ты мой сын, Ун, и спрос с тебя больше, чем с других. Потому ты предстанешь перед собранием братства и ответишь за свою глупость. И это закончится плохо, мой мальчик, – пальцы отца крепче сжали плечо Уна. – Ты будешь оклеветан и признан виновным. Потому что нет никаких доказательств, и есть только твое слово против их слова. Скорее всего, тебя даже лишат звания в братстве. А если нет – так только из уважения к доверенному мне императором, да будет он славен, чину и долгу. Но я надеюсь, что решение примут суровое. Иначе, похоже, этот урок ты не выучишь. Я же наказывать тебя не стану.
Он отпустил Уна и медленно отошел к окну, выходящему на красивый сад, разбитый на широком заднем дворе дома.
– Повторю, Ун. Я не считаю тебя глупым и верю, что ты все поймешь сам. Или уже понял. В любопытстве нет ничего дурного. Беспечное любопытство же – смертельно опасно.
Ун уже не тупил взгляд, и смотрел прямо на отца со смесью подозрения и недоверия. Как это? Его не накажут? Здесь, должно быть, был какой-то хитрый подвох, не могло все быть вот так просто. Но он видел профиль отца, освещенный слабым светом пасмурного дня, и не находил в его лице никаких признаков скрытого раздражения или невыраженного гнева, напротив, оно было даже каким-то умиротворенным, почти довольным.
– Почаще заходи к матери. Доктор говорит, ей легче, когда она тебя видит. Еще он сказал, что тебе лучше остаться дома, пока воспаление на ухе не спадет. Но это лишнее. Никто не будет думать, что я прячу тебя под юбкой. Ты можешь идти.
Ун быстро и коротко поклонился, пошел к двери и взялся за ручку, но все не решался выйти, переминаясь с ноги на ногу.
– Ты хочешь что-то спросить? – отец, как и всегда, был прям.
– Я встретил в коридоре капитана Нота...
– А, – отец отвернулся от окна, и впервые за весь разговор Ун заметил в его глазах легкое раздражение. – Он сказал тебя что-нибудь?
– Нет. Просто он был очень расстроен. Я боюсь, что его могли наказать. Из-за меня и ребят.
– С капитаном все будет хорошо, Ун. Он продолжит свою службу на юге. Его даже не разжалуют.
Ун невольно почесал раненое ухо.
– Я не хотел, чтобы он...
– А причем тут ты? – холод отцовских слов не позволил бы взойти больше ростку ни одного вопроса. – Я уже сказал. Ты будешь наказан за свою глупость, капитан же – за его ошибки. За расхлябанность и за небрежность. Он привез макак из зверинца и разве что не бросил их в центре города. Зверье могло пролезть через забор, как это удалось вам. Могли погибнуть рааны. Я больше не потерплю такой преступной халатности. Вчера чаша моего снисхождения была переполнена, и капитану повезло, что он теперь не сидит в тюремной камере в ожидании военного трибунала. Перевод пойдет ему на пользу.
Такое везение было весьма сомнительным – нет, если бы сам император поручил бы Уну какую-нибудь работу на далеком юге, он бы конечно отправился туда без всяких жалоб, но все равно бы немного расстроился. Новоземный округ и весь север считался глубокой провинцией, но юг был еще сильнее не похож на исконную Раанию, у него был совсем иной характер. Он был жесток и коварен – таким его сделала близость к островам и соседнему южному материку, занятому дикарями, которые еще совсем недавно то и дело предпринимали свои самоубийственные, но отчаянные вылазки против южных раанских крепостей.
– Иди, Ун, – голос отца прозвучал устало, – и думай лучше о своих поступках.
По пути в комнату Ун опасливо осматривался, ему все казалось, что капитан, со злыми, взбешенными глазами, поджидает его где-то, но, дойдя до лестницы, ведущей на третий этаж, он совсем успокоился и даже посмеялся над собственной глупостью. Не будет старший офицер корпуса безопасности прятаться по углам в чужом доме ради жалкой мести. Да и за что мстить? Отец прав. Капитан сам был виновен в своих бедах. И зверинец у него был грязный. И макаки совершенно дикие и едва-едва выдрессированные.
Ун почти совсем успокоился и уже был в одном повороте от своей комнаты, когда в затылок ему прилетело что-то мягкое и мерзко-влажное. Он вскрикнул испуганно, развернулся, готовясь не то бежать, не то отбиваться, и замер. Перед ним оказался не капитан. Это была Тия. Сестра стояла, широко расставив ноги, смотрела ему прямо в глаза, сжимая тонкие бледные губки. Глаза ее покраснели, она шмыгала носом, и это почему-то придавало ей еще больше упрямой решительности. За ее спиной пряталась перепуганная и не менее заплаканная Кару.