– Это из-за тебя мама снова заболела! Из-за тебя! – выкрикнула Тия. С ее руки стекало что-то красное. Ун медленно коснулся затылка, чувствуя, как мерзкая мякоть сбегает по спине за воротник, и отодрал от волос шкурку подгнившего помидора.
– Я не хотел! – сказал он тише, чем намеревался, но Тия его как будто не услышала.
– Из-за тебя! Я слышала, как доктор говорил с папой! Доктор сказал, что она теперь такой и останется! Из-за тебя! Ненавижу!
Она метнула в него что-то еще, но в этот раз Ун успел увернуться, и камень шлепнулся о пол где-то позади него.
– Ты мне больше не брат! – взбешенная неудачным броском завизжала Тия и топнула ногой. – Ненавижу! Ненавижу тебя!
Ун невольно попятился.
– Я не хотел, Тия... Я...
– Кару, дай мне ее сюда!
Кару выглянула из-за спины сестры, и Тия выхватила из ее рук небольшой пестрый листок.
– Смотри, что я сейчас сделаю с твоей дурацкой картиной!
Перепачканными пальцами Тия вцепилась в края картины и с бесконечно громким скрежетом разорвала лесное озеро на пополам, и разорвала бы и эти половинки, но Ун подлетел к ней, схватил за руки:
– А ну отдай!
– Это все из-за тебя! Из-за тебя!
Тия пнула его по коленке, завязалась борьба. Кару растерянно прижалась к стене, пока они с рычанием молотили друг друга, и Ун щурился, чувствуя, как сестра метит, а иногда и попадает по раненному уху.
На шум прибежала Мола и с причитаниями и вздохами, получив ни за что пару толчков и ударов, разняла их. Она взяла Тию на руки, прижала к себе, покачивая, точно младенца. Та вырывалась, бранясь, на непонятном из-за слез языке, но потом обмякла и уже только вздрагивала всем телом от плача. Норна нежно погладила ее по всклоченным ярко-красным волосам:
– Ох! Все будет хорошо, хорошо, госпожа! Ну все! Ну все!
Кару нерешительно оторвалась от стены, крадучись подошла к Моле и припала к ее боку.
– Господин Ун, умойтесь и идите к себе. Не обижайтесь. Вашим сестрам сейчас очень плохо. Ну все, ну все, госпожа! Давайте сделаем вам чаю!
Тия совсем замолкла и только бессильно всхлипывала, пока ее уносили, Кару бежала за служанкой как перепуганный утенок, а Ун так и стоял по середине коридора, держа в руках обрывки картины.
– Я же не хотел! – пробормотал он угрюмо, и протер глаза сгибом локтя. – Я же не знал!..
Он вернулся в комнату. Ящик стола и все его школьные папки оказались безжалостно выпотрошены. Тия была настроена решительно и знала, что ищет. Пустая разломанная и разбитая рамка валялась на ковре. Ун переодел испачканную рубаху, бросив грязную в угол, с тяжелым вздохом сел на край кровати и посмотрел на половинки картины. Удивительное дело, но разрыв был достаточно ровным, а краска на его краю, нанесенная толстым слоем,крошилась. Такими красками писали картины только для важных музеев. Странно, что какой-то сорен позволил своему ребенку тратить такие дорогие припасы. Впрочем сейчас это не имело никакого значения..
«Склею ее», – решил Ун и перевернул кусочки, чтобы решить, как это лучше сделать. Здесь его подстерегло новое огорчение. Конечно, Тия не могла просто порвать картину! Этого для ее мстительного духа было мало. Она еще и намалевала что-то на оборотной стороне. Ун с раздражением вгляделся в ряды странных закорючек, нанесенных черными чернилами, и озадаченно нахмурился.
Для сестринского гнева ряды мелких значков были слишком уж аккуратными и прямыми. Тая бы нарисовала какую-нибудь гадость или написала подслушанное в школе ругательство, а эти значки напоминали узор из древней рукописной книги или буквы незнакомого алфавита – закорючки повторялись снова и снова в случайном порядке, но были остроконечными и совершенно ни на что непохожими. В раанском алфавите буквы были куда более мягкими и округлыми.
– Нет, это не Тиа нарисовала, – сказал Ун вслух, хотя рядом никого не было. Ему просто хотелось, чтобы его кто-то сейчас услышал. – Ничего. Пусть остаются.
Тишина комнаты была совершенной, и только часы угрюмо тикали, отсчитывая ускользающее время.
Ун принялся за работу. Он старался клеить только с задней стороны, но озеро, по которому теперь пробегала тонкая трещина, все равно намокло, и некоторые мазки расплылись. Когда клей подсох, Ун распрямил картину и положил ее под первый том истории Объединительной войны.