Потом он прибрал на столе, посмотрел в окно, на широкую круглую клумбу, на сорок, прыгающих в ветках молодых дубов, на синее небо и отступившие тучи, уронил голову на руки и беззвучно заплакал. Он ненавидел этот проклятый дикий край, ненавидел этот день, ненавидел Тота, ненавидел соренов, ненавидел макак, ненавидел неродимость капитана Нота и заодно всех его солдат и ненавидел, больше всех них вместе взятых, самого себя.
Он не хотел, чтобы все получилось так!
Ун смог немного успокоиться, когда часы досчитали до начала следующего часа. Но вечером он зашел проведать мать, совсем белую на белых простынях, и разрыдался снова и еще сильнее, когда вернулся к себе.
Идти в школу следующим утром не хотелось, но выбора не было. О дате суда ему сообщили сразу перед началом занятий. Совет братства должен был собраться в этот четверг, через два дня. Ун, совершенно растерянный и погруженный в собственные мысли, принял эту новость с неподобающим для ответственного раана безразличием.
Уже к концу третьего урока его ухо загноилось под бинтами, начался сильный жар, и перепуганному школьному дежурному пришлось срочно посылать за автомобилем, чтобы Уна отвезли к их семейному врачу.
Следующие две недели Ун почти не запомнил. Редкие моменты ясного ума чередовались с непроглядной темнотой беспамятства.
Когда он наконец окончательно пришел в себя, рядом была мама. Она сидела в кресле, близко придвинутом к кровати, и нежно гладила его по волосам невесомой рукой. Она улыбалась, и Ун зарыдал, сел, покачиваясь, и кинулся обнимать ее, хотя голова его тут же закружилась и тело подвело и ослабло.
– Мой хороший! Тебе не больно? Как твое ушко?
Ун сказал: «Нет», – но рука его сама собой потянулась к правому уху, и к собственному удивлению, там, где раньше пальцы нащупывали заостренный краешек ушной раковины, ничего не оказалось. Он ойкнул, широко распахнул глаза. Пальцы скользнули ниже. Нет, ухо было на месте, но в нем как будто бы не хватало огромного куска.
Уна затошнило от страха перед собственным уродством, которое ему только предстояло осознать и принять, но мама взяла небольшое зеркальце с прикроватной тумбочки и сказала:
– Ничего, мой хороший. Отрезали самый краешек. Так было нужно. Ты у меня все равно самый красивый.
И правда, не хватало какого-то маленького кусочка, но Ун все равно снова расплакался, теперь уже от досады. Мама поцеловала его в лоб и в пятна на щеках и приказала Моле принести бульон и чай.
Первые два дня он лежал совсем без сил, мама навещала его часто, иногда заглядывали и сестры. Кару решалась заходить, садилась рядом и рассказывала о всяком, Тая все еще дулась и глядела волком из-за приоткрытой двери.
Ун боялся, что так и будет теперь лежать, едва-едва чувствуя ноги и руки, но прошло еще дня три, и силы начали возвращаться. Он больше не спал днем, ел с жадностью, и с разума словно спала туманная пелена. Голова его перестала болеть, ощущение мира обострилось, и с этим вернувшимся вкусом жизни воспряло и его любопытство. Теперь он вдруг услышал, что дом, обычно тихий, полон приглушенного шума и разговоров. Доковыляв до окна и выглянув наружу, он увидел, как рабочие рааны выносят мебель – стулья, столы, полки – и грузят ее в круглобокие грузовики.
Неясный, почти забытый страх вернулся, и по сердцу царапнула тревожная мысль: «Неужели отца разжаловали из-за меня?». Он боялся узнать, что прав, но когда Мола принесла ему обед, спрашивать ни о чем не пришлось.
– Ах, вы уже встали! Госпожа пока что приказала вам ничего не рассказывать, чтобы не волновать, пока вы не окрепнете. Но теперь вы и так все узнаете. Возьму на себя смелость сообщить вам, – сказала она с гордостью, – вашего отца переводят в Столицу.
Глава XII
Последнее, что запомнил Ун о Благословении императора, было покрасневшее лицо Молы. Отец выплатил ей жалование на полгода вперед, написал лучшую из возможных характеристик, и она все равно стояла на перроне и плакала, пока поезд с тяжелым, глухим фырчаньем покидал вокзал.
Отец сказал, что норны жадны, сколько им не дай – все равно будет мало. Ун тогда промолчал, но подумал, что тут дело в другом. Впрочем, слезы ее были напрасны. Она ведь знала правила. Никто, в ком было меньше трех четвертых раанской крови, не мог ступить на земли Столицы, куда теперь уносил их поезд и где отцу было высочайше пожалована должность помощника господина Ак-шин, советника по вопросам безопасности государственного Совета при его императорском величестве.