Капитан достал что-то серое из кармана и метнул макаке – это был кусок хлеба. Зверь подхватил его и, даже не отряхнув от земли, запихнул дрожащими длинными пальцами в рот, неотрывно глядя на офицера корпуса безопасности. И в этот момент Ун понял, что увидел в карих глазах этой полосатой макаки – вместе с неизмеримым страхом в них читалось непонятное больное обожание, смешанное с восхищением и покорностью.
Глава IV
Седая макака уполз в шалаш, собирая коленями и ладонями грязь и дожевывая хлеб последними зубами.
Отряд пошел дальше.
Звери, похоже, услышали запах угощенья и теперь опасливо выглядывали из своих убежищ. У самок на мордах шерсть не росла, подле некоторых копошились любопытные детеныши в грязных обрывках тряпья. Какие же они были совершенно другие! Полосатые, худые-худые, казалось, что сквозь кожу всех оттенков даже проступали кости, а какие пугающие выражения скользили по их мордам, так отдаленно напоминавшим благородные раанские лица.
– Я смотрю, молодняк у вас есть, – заметил отец, когда отряд миновал натянутый на столбиках брезент, под которым сидела пузатая самка, плетущая что-то из длинных тканевых лент.
Капитан поправил кепи и ответил с некоторой осторожностью:
– Сейчас с этим получше, господин управитель. Для заводского заказа макак хватает, но ведь есть еще медицинский завод и университетские лаборатории, а оттуда они нам зверье не возвращают. Осмелюсь заметить, что если бы лет сорок назад достопочтенный министр не приказал отправить на удобрения треть оставшихся макак, то вам бы не пришлось вообще обращать внимания на подобные мелочи.
Ун покосился на отца. Тот слушал капитана спокойно, и от холода этого спокойствия захотелось убежать. Взгляд зеленых глаз скользил от предмета к предмету, от фигуры к фигуре. С подчеркнутым отвращением он переступил через зловонный бурый ручеек и проговорил тихо:
– Все-то у вас, капитан, хорошо, да только я одного не понимаю, как ваши звери еще не попередохли от какой-нибудь заразы или не стали источником чумы. Приучить этих макак одеваться непросто, но будьте добры научите их стирать и пользоваться отхожими местами. Сделайте что-нибудь с водой. Ваш зверинец стоит слишком близко к моему городу. Тем более, отсюда вы возите дрессированных макак на завод. Если они принесут какую-нибудь дрянь, то вы будете первым, с кого я прикажу снять голову.
Капитан хотел было что-то ответить, но не успел, дорогу солдатам преградила молодая самка с белой длинной шерстью на голове и такими же белыми полосами на щеках, плавно сползавшими на шею и скрывавшимися под грязной дырявой рубахой. Для обезьяны черты ее морды были очень мягкими, их можно было назвать нежными и по-своему красивыми. Но вот ее светлые глаза блестели каким-то пугающим отсутствием всякой, даже покорной и испуганной обезьяньей мысли. Она проклокотала что-то, постучав себя по животу, повернулась к ним спиной, схватилась за край своей ободранной юбки, наклонилась и задрала ее вверх, что-то призывно крикнув.
– Ах ты ж!.. – ахнул капитан.
Ничего скандального Ун увидеть не успел – солдаты кинулись к макаке, повалили ее на землю, белая шерсть смешалась с грязью, кто-то со всего размаху смачно ударил ее носком тяжелого ботинка в живот. Самка заревела, и Ун тоже тихо вскрикнул. Да, это всего лишь животное, но ей же больно! Больнее, чем тому беззубому самцу. Он открыл рот, не зная, что скажет в следующий момент, но поймал на себе пристальный оценивающий взгляд отца и сделал вид, что просто вздыхает.
Багровый от кончика пятнистого носа до ушей капитан Нот оправил рубашку и повернулся к отцу. Теперь уже обезьяний ужас и покорность отразились в его глазах, но он, кажется, смог взять себя в руки:
– Простите, господин управитель. Порой макаки совершенно неуправляемы. Выкидывают всякие номера. Ума не приложу, с чего эта вдруг решила нарваться на наказание.
– Не вижу порядка и дрессуры, капитан, – только и ответил отец.
Самка, поскуливая, начала отползать в сторону, и один из солдат наступил на ее длинную шерсть, удержав на месте. Отец махнул рукой. Слишком быстрым вышел этот жест, слишком резким. Солдаты из корпуса безопасности совсем не знали отца и не могли понять, какой дурной это знак. Он был уже не просто раздражен, но стоял на пороге гнева.