Вид застывших соляными столбами автоматчиков давал основание думать, что ничего хорошего для себя они от этого разговора не ждут.
– Хрен ли застыли целками! Тащите его, морда уже как у утопленника, этот блаженный пусть помогает.
Капитан так же внезапно, как появился, скрылся за дверью, ведущей в столовую, не забыв на прощанье погрозить кулаком часовым.
Петр всё же смог подняться с помощью луноликого часового и поковылял к крыльцу, опираясь на него. Вторая пара двигалась плечом к плечу и запросто сошла бы за приятелей.
– Эх, боец, вот что с тобой делать? Может шлёпнуть, а?
– Да что вы такое говорите, товарищ начальник, капитан сказал отдыхать, значит отдыхать, – оскалился в ответ Николай.
Поникшие сержанты, так и не ставшие курсантами, грузились в автобус под крики и ругань злющего Григоренко.
Глава 2 В двух шагах от Генштаба
– Командир, можно? У нас драка, два сержанта перед автобусом сцепились.
Оторвавшись от бумаг, хозяин кабинета посмотрел на часы, висевшие на противоположной стене, перевёл взгляд на замершего у дверей капитана, прилагавшего усилия, чтоб не вытянуться во фрунт, и вздохнул.
– Кто?
– Да старший сержант, статный такой, вроде Пётр зовут, и щуплый, проглот, но у того даже позывной Задира. В столовой, может, не поделили что…
Договорить хозяин кабинета капитану не дал, звонко впечатав личные дела в стол.
– Старший сержант Даданин Пётр Михайлович – отличный командир, орденоносец, многочисленные поощрения, опыт польской компании. Плюс разбирается в живописи и даже немного рисует. Сержант Задира Николай Владимирович – детдомовец. Нашли в возрасте 8 лет при осмотре вагонов на станции Котласа, это город такой в Архангельской области. Умирал от недоедания. После лечения распределён в детдом. Неудачно. В 37-м директора и половину воспитателей посадили за воровство. Куча дисциплинарных взысканий, конфликтен. Хочешь знать, как у нас оказался? А я скажу. Выявили явную склонность к языкам. Немецкий и английский на весьма высоком уровне за три месяца. Ты понимаешь?
– И вот теперь скажи мне, Андрей, какая связь между тем, что старший сержант распёк какого-то обормота в коридоре, и этой дракой? – голос командира упал почти до шёпота, откинувшись на спинку стула, он прикрыл глаза и замер.
Сам бывший детдомовец, капитан Октябрьский почувствовал, как загораются кончики ушей от понимания, что желание немного проучить самодовольного сержанта обернулось очень скверными последствиями.
– Виноват, Командир. Попросил Чингиза и Казака поизображать часовых и помариновать их с часик в тупичке, рассказать им кто они есть в свете мировой революции. Ну и выйти по уставу, как хотели, – Андрей неопределённо повёл рукой по гимнастёрке от орденов куда-то вниз. – Но драка вообще…
Командир открыл глаза и посмотрел на Андрея, заставив того замолчать на середине фразы.
– Хорошо тут, да? Вольготно. Хотим боевой учёбой занимаемся, хотим курсантов разыгрываем. Обиделся он, как же: сержант капитану выволочку устраивает. А он знает, что ты капитан!? Знает про твои ордена, про десятки успешных операций!? Про то, как мы финнов по болотам уводили, знает?
Голос Командира не повышался, и это было очень плохим признаком, готовый и так провалиться сквозь землю Андрей пытался понять степень недовольства своего начальника.
Выросшему сиротой капитану боевое братство их не совсем обычной части буквально заменило семью. И, безусловно, патриархом, вставшим во главе рода, был Командир. Зная его с Холкин-Гола, Андрей давно выделил две реакции на ошибки подчинённых.
Первая и наиболее частая реакция на неизбежные ошибки в обучении, на что-то разломанное или перепутанное – это грозный рык с применением идиоматических выражений и лексических конструкций, с различной степенью точности описывающих умственные способности провинившегося. Персонифицированный мат Командир в общении с подчинёнными не использовал категорически. Наказание за такие проступки было практически стандартным: копать, бегать, отжиматься, но в сотнях вариаций. Например, провинившийся мог бежать один с винтовкой за спиной, а мог и в составе своего отделения с полной выкладкой и преодолением водных преград.
А вот вторая реакция как раз предназначалась для своих, для того, кто своим поступком позволил Командиру усомниться в надежности и преданности. И тогда Командир говорил именно так, не повышая голос, мягко, проникновенно, и наказание было под стать. Порой достаточно было просто объяснить человеку, в чём он не прав и как сильно подвёл остальных. Нередко добавлялись те или иные способы общественного порицания, в исключительных случаях крайне изощрённые, от которых провинившийся готов был сгореть от стыда и предпочёл бы лично перекопать «линию Сталина» вдоль.