Когда же в руках человека оказывалась хоть небольшая реальная возможность действительного творчества, когда он учился на самом деле что-то создавать, он сразу же брал в соавторы иные силы, добровольно отступал на второй план. В этом смысле мужицкое «с божьей помощью» мало чем отличается от царственного «милостью божией». Словно бы пряча от самого себя главное свое достояние, словно опасаясь некоей злой, космической воли, могущей похитить у него творческую способность, человек окружал себя суевериями, фантазиями, смиренно и лицемерно преклонял колени перед им же самим созданными фетишами, лишь бы скрыть от себя и других человеческое творящее начало. Тысячелетиями простиралось над ним великое табу.
Этот, казалось бы, непостижимый, хотя и имевший, конечно, вполне объективные исторические причины, запрет обретал то религиозные, то философские, то социальные формы. Он нашел своеобразное оправдание в целостном, каноническом мировоззрении античности, когда мир не требовал изменений, будучи лишь прекрасной ареной жизни людей и забав небожителей. «Теоретический покой есть главный момент в характере греческих богов, как и говорит Аристотель: „То, что лучше всего, не нуждается в действии, ибо оно само есть цель"» 24. Этот запрет приобрел фанатические формы в эпоху средневековья, карая огнем и расплавленной смолой любую попытку к соперничеству с всесильным божеством. Его не смогла превозмочь философия нового времени, в наиболее развитых концепциях допускавшая лишь духовное творчество. Перед ним оказались бессильными точные науки, занятые изолированными областями знания и не задумывавшиеся над человеческим смыслом созидания материальных вещей.
Даже в самых универсальных математических и физических теориях человеческое творческое начало не принималось в расчет, и нужно было бы обладать слишком большим желанием, чтобы усмотреть в знаменитом споре Макса Борна с Альбертом Эйнштейном об «играющем в кости боге» намек на творческие потенции человека. Неклассическая наука в этом смысле не отличалась от классической: человек включался в развитие мировых процессов, но не осознавался как самостоятельное творящее начало. Человеческая воля не рассматривалась как созидательная сила природы.
Нокаутирующий удар этому запрету был нанесен одновременно и независимо друг от друга революционной философией марксизма и революционной эстетикой русских демократов. «[...] Часто произведения искусства имеют и другое значение — объяснение жизни; часто имеют они и значение приговора о явлениях жизни (курсив мой. — О. Б.)»25. Искусство было осознано как могучее средство общественного развития 26.
Но если мы вправе задуматься над гносеологическим значением тысячелетнего табу (ведь у природы свои мотивы, и куколка до времени, быть может, и не должна ощущать себя бабочкой), — то, с другой стороны, нельзя не видеть и совершенно конкретных, чисто классовых причин, вследствие которых господствующая идеология неизменно и целенаправленно боролась против любых вариантов идеи активного преобразования уже существующей действительности. Современная дегуманизация буржуазной культуры, несмотря на совершенно уникальные, не имеющие исторических аналогов черты, несомненно, имела своих пророков. И если мы говорили, что эстетическое сознание веками стремилось в различных формах осмыслить человечность, то реальное развитие общественных отношений в системах все растущего классового антагонизма отнюдь не способствовало этому.
Уже пришедшая на смену античному реализму «средневековая схоластика с телеологическими мечтаниями» 27 жестоко низринула человека. Правда, и сквозь дым аутодафе пытливый подмастерье с хитрыми глазами Уленшпигеля не переставал шутить и посмеиваться. Но понадобилось целых четыре столетия, чтобы аскетические лики святых озарились человеческим выражением и богоматерь мягко улыбнулась улыбкой прекрасной дочери Италии, простой продавщицы из хлебной лавки. Эпоха Возрождения, по существу, явилась последним периодом в истории европейского классового общества, когда образ гармонического человека мог претендовать на роль общепризнанного идеала.
И тем не менее мечта об утерянном гармоническом прошлом, о свободных и счастливых героях древности продолжала неотступно преследовать человечество. Каждый на свой лад стремился воскресить «золотой век». Одни — с мыслью о судьбах мира, другие — с циничным эгоизмом повторяя за Людовиком Солнце: «После нас — хоть потоп!» Создавая и накопляя богатства, воюя и уничтожая друг друга во имя сменяющихся политических, религиозных и моральных идеи, подчиняясь объективной необходимости или уступая своеволию тиранов, люди из века в век продолжали мечтать о прекрасном, свободном, счастливом человеке и неумолимо удалялись от него, с каждым новым поколением все острее ощущая эту потерю.
Это выглядело чудовищной насмешкой, безжалостной иронией судьбы. Горькие морщины избороздили чело рембрандтовских портретов. Мировая скорбь звучала в стихах и песнях. Безнадежностью веяло со страниц философских трактатов. Философы пытались примирить абсурдность истории с логикой разума. Мечтатели звали к утопиям. «Изумительный», по словам Шопенгауэра, Кант теоретически узаконил непримиримые противоречия реальной жизни в своих «антиномиях». Великий Гегель облек в стройную систему неизбежность гибели живого счастья, предложив взамен одураченному современнику пустыню чистого, познавшего себя разума. Это было великолепное последнее утешение — теоретическое здание, стройное, как снежные вершины, и, увы, столь же холодное и ненужное людям, не перестававшим мечтать о живом, полнокровном, трепетном идеале — земном человеке-боге, чье божественное тело, просвечивая теплым мрамором, жило теперь вечной жизнью лишь в музеях и картинных галереях...
С проворством хищника, с косностью мещанина капитализм, расчищая все на своем пути, покупая продажных, уничтожая непокорных, водрузился над миром. Он не пытался быть ни героем, ни богом. Он не звал в «золотой век». Он провозгласил золото единственным идеалом. Погас последний огонек во тьме, на который столетиями оборачивались люди. Не стало ничего, кроме безликих вещей, в которых скопился отчужденный труд миллионов.
Включились часы «заката Европы». Наступал конец.
Медлительный XIX век не подозревал, что уже прорастают семена, заложенные поколениями борцов, что уже началась новая история человечества. Решительно оттеснив стихии, в нее вмешался могучий разум. Марксизм развенчал капитал и создал научный прогноз дальнейшего развития общества. С математической точностью логики и с пламенной страстью художника революционное сознание обозначило путь к человеческому идеалу, перед живой красотой которого померкли герои и земные боги Эллады, сразу став наивными и милыми, какими кажутся взрослому человеку его детские игры...
Однако в капиталистическом мире продолжали действовать стихийные законы чистогана. Окончательная дискредитация гуманизма прошлого породила соблазн экстравагантного изгнания всего человеческого из сферы художественного творчества. Над прахом поверженного идеала закружился гойевский хоровод кривляющихся масок «нового» искусства. Общими усилиями растерявшихся капитулянтов, циников и дельцов был создан один из многих современных мифов — рабский миф прогрессивности антигуманизма.
Модные плевательницы впервые в истории открыто пошли в наступление на человека. Секс и кликушество подменили чувства, юродство — веру, цинизм — идейность. Ничевоки, дадаисты, супрематисты, подобно зловещим и нелепым «созданиям лихорадки и тьмы», как окрестил когда-то давно сюрреализм Луи Арагон, возникали, трансформировались друг в друга, распадались, раздувались и лопались адскими зловонными пузырями. Сотни, тысячи талантов барахтались в разбушевавшейся трясине. И нужно было обладать поистине сверхчеловеческими силами и гениальной непоследовательностью Пикассо — величайшего кудесника и гаера современности, почти век крутившего блистательные сальто-мортале на краю пропасти, — чтобы не сорваться в безнадежную спираль бессмысленного самоуничтожения...