Стремительный процесс развития антигуманизма, подгоняемый истерией военного психоза, который обесценил уже и само буржуазное богатство, и сами вещи, не мог не привести в конце концов к полному отказу искусства от всего реального, на чем стоило бы задержать внимание, чем стоило бы восхищаться или что имело бы смысл жалеть. В абстрактных эзотерических мистериях не осталось и воспоминания об аромате сезанновских яблок, роковым образом провозглашенных однажды яблоками «нового» познания.
Можно субъективно принимать или не принимать модернистское искусство. Можно любоваться его опусами или отворачиваться. Можно согласиться даже с известной позитивной ролью абстракционизма в формировании предметного мира, в развитии современного дизайна. Это ничего не меняет. Есть объективный исторический процесс, в котором роль этого последнего шага, завершившего дегуманизацию буржуазной культуры, уже определена. Объяснимо душевное смятение идеолога «нового искусства» Герберта Рида, всю жизнь воевавшего с реализмом и незадолго до смерти опубликовавшего статью, где говорилось: «Все назначений искусства ставится под вопрос, и мы в настоящий момент стали свидетелями не только распада современного направления в искусстве, но распада самого интеллекта, низведения его в ранг вечной „красивой забавы", и не забавной, и не красивой [...]» 28 Герберт Рид сделал свой невеселый вывод, имея в виду, главным образом, поп-искусство. Порицая поп-искусство за «предательство», за бессмысленный «повтор» беспринципности «дада» — одного из течений внутри модернистской стихни, — он не захотел понять, что сама эта стихия — затянувшийся фарс, пародийный повтор уже бывшего: подражание «матческому» искусству, эксплуатация африканских, полинезийских, инкских магических мотивов, эклектическое смешение и навязчивая гиперболизация абсолютизированных формальных приемов и элементов...
Очевидно, со временем окажется крайне увлекательным исследование психологического феномена духовного каннибализма дегуманизаторов XX столетия с их маниакальной страстью к гротеску, с их ерничеством и цинизмом, с их зловещим тяготением к идолам, шаманству и заклинаниям. С устремлениями парадоксальными и неуместными тем более в эпоху реальной возможности мировой катастрофы, результатом которой может стать картина, чудовищно пародирующая гуманистический образ Леонардо: тень последнего человека на стене, освещенной атомным солнцем...
Конечно, было бы несправедливым на основе сказанного констатировать полное отсутствие гуманистических умонастроений в современном буржуазном мире. В противоположность теоретикам я социологам, убежденно развивающим антигуманистические концепции, многие прогрессивные мыслители, писатели, художники, ученые Запада ищут выход из безнадежной духовной ситуации. Некоторые уповают на победу рационалистически-гуманистического начала, возлагают надежды на существующие здесь специальные союзы гуманистов и атеистов. Другие, напротив, видят решение проблемы в обращении к морально-религиозным ценностям; третьи — к идеям экзистенциализма.
Но даже в своих самых прогрессивных формах буржуазное сознание не может вырваться из пассивно-традиционных норм просветительского антиклерикального гуманизма, не оказавшись во власти новых мифов: миф о «вечности» и «прогрессивности» «демократического» буржуазного общества, миф о неизбежности порабощения современной цивилизации техникой, миф о девальвации личности при социализме и т. д. Как правило, буржуазные гуманистические концепции оказываются совершенно оторванными от реальных социальных проблем. Сосредоточиваясь лишь на вопросах этики, просвещения, высшей морали, они горько констатируют отсутствие условий для реализации своих программ.
В целом, современный буржуазный гуманизм не направлен против существующего, но стремится лишь к посильному его усовершенствованию. Его интеллигентные адепты бесконечно далеки в этом отношении от своих классических прототипов. Даже такой тихий ученый человек, как Эразм Роттердамский, вступивший тем не менее в конфликт не только с папой, но и, до известной степени, с господом богом, в чем его упрекал Лютер — «человеческое значит для него больше, чем божественное», — был бы, вероятно, искренне огорчен мягкотелостью последователей.
Логика и диалектика истории имеют свои особенности. И то, что вчера еще было прогрессивным, сегодня, при всей симпатии к конкретным людям и их субъективным побуждениям, приходится квалифицировать как утопичность, а то и реакционность. С того момента, когда сущность человека оказалась осознана как деятельная, преобразующая сила природы и общества, понятие гуманизма обрело совершенно особый смысл.
Не будем ставить под сомнение подвижничество Альберта Швейцера — этого последнего рыцаря в высшей степени трогательной и в той же мере утопической мечты о духовном возрождении христианского мира, — его еще при жизни достаточно осуждали за наивность и старомодность. Склоним головы перед светлой памятью Антуана де Сент-Экзюпери, чьи книги так же светлы, как и до конца отданная людям жизнь... И все же перед лицом бесчисленных современных теоретических концепций интеллектуалистского, этического, христианского, атеистического, экзистенциалистского толка, претендующих на роль нового гуманизма, мы обязаны быть объективными.
«Наряду с патетическими восклицаниями о бедственном положении человека, — пишет Ц. Арзаканьян, — о его отчужденности, мы слышим также призывы о его освобождении и раскрепощении. Было бы странно, если бы в этих призывах мы видели лишь лицемерие и ложь. Нет, например, оснований обвинять в лицемерии Сартра или Камю. Однако мы не можем не заметить, что они, столь много написавшие „о человеке", так мало заботились о его достоинстве и были так мало гуманны в подлинном смысле этого слова.
В самом деле, что такое человек в современных философских и культурных концепциях Запада, ставящих проблему гуманизма? Как он понят? [...] Человек — мыслящее животное, приспосабливающееся к окружающей природной и социальной среде. Не более. Именно потому, что только приспосабливается, он в ситуации „отчужденности" фактически перестает быть человеком, мыслящим и преобразующим существом. Для западных теоретиков человек лишь биологическое ничтожество, с которым можно проделывать любые экономические, политические, мировоззренческие, моральные, „экзистенциальные" манипуляции. При первой же длительной трудности он мгновенно „отчуждается", утрачивает все существенные человеческие связи и оказывается в положении беспомощной и бессловесной твари» 29.
Концепции «сочувствия» обездоленному человеку, отрицающие в то же время именно то, что отличает человека от всех созданий природы — его родовую способность сознательно и целеустремленно преобразовывать действительность, — не могут быть сегодня прогрессивными. Оставаясь в лучшем случае на уровне античного гуманизма, где открытая зрителю арена человеческих судеб замкнута для самих героев трагедии глухой стеной рока, подобные концепции посредством нагнетаемых эксцессов отчуждения возвращают современного человека в древнюю область запретов, ставят его перед пассивным выбором, означающим всего лишь аккомодацию и уже существующим враждебным обстоятельствам.
Разве не была домарксистская философия ступенями к разгадке человеком своей всеобщей, абсолютной творческой сущности? И разве не в этом главном открытии заключается единственное оправдание бесчисленных заблуждении и всего чудовищного самомнения Homo sapiens, ищущего смысл своего возникновения и существования? Смысл того и другого лишь в одном — в Homo agens — в Человеке Творящем. И отказываться сегодня от понимания этого смысла — значит отнимать у человека не только будущее, но и прошлое. Чем же иным можно теоретически, а тем более морально оправдать перманентное «грехопадение» человечества, тысячелетиями самовластно и жестоко утверждавшего себя в мире? Не просто же инстинктивной тягой к потреблению? И не просто склонностью к эксперименту возомнившей о себе мыслящей обезьяны? Допустить подобное — значит сразу же свести человека в разряд, преступников даже по отношению к его старинным «друзьям» — собакам и кошкам, не говоря о всей безжалостно покоренной природе. Это значит оставить человеку лишь горькое «право сильного», право победителя, которого не судят. Но «право сильного» — уже отнюдь не гуманистическая концепция, и здесь воинствующий антропоцентризм вплотную смыкается с крайними формами человеконенавистничества.