– Нельзя, – сказал Ройтман. – Техника безопасности. Это не мое правило.
Я вздохнул, полгода я набиваю тексты на клавиатуре непривычными пальцами, как пятилетний ребенок, и передаю тюремщикам, чтобы их отправили.
– Так, – он сел на стул напротив меня. – Мадемуазель де Вилетт мы отпустим?
– Нет, – сказала она. – Я хотела бы задержаться до обеда.
– Да не морят здесь голодом, – усмехнулся Евгений Львович. – Кормят, по крайней мере, не хуже, чем в блоке F.
– Я задержусь, – повторила она.
– А что это за блок F? – спросил я.
– Блок смертников.
Наверное, только после этой фразы я вполне осознал, где я.
– У нас еще полчаса, – сказал Ройтман. – Потом пойдем в столовую, и я вам все покажу. С восьми утра до восьми вечера комнаты не запираются. Можно общаться друг с другом, ходить в столовую и на прогулку. Здесь отдельный двор, – он кивнул в сторону окна. – Убийц, воров, грабителей нет. Блок А предназначен для осужденных за ненасильственные экономические преступления. Так что народ спокойный, мирный и эксцессов обычно не бывает. После восьми надо быть в своей комнате. Если вас обнаружат за ее пределами – больших неприятностей на первый раз не будет, но в дальнейшем лучше не нарываться, на часы посматривайте, их здесь много. В наказание комнату могут круглые сутки оставлять запертой и так до недели. Практически одиночка. Здесь это переносится очень тяжело. Если вы мне понадобитесь, я вас найду по сигналу браслета. Я понадоблюсь – заходите ко мне в кабинет, я вам покажу.
Обед не вызвал нареканий ни у Жанны, ни у меня, почти то же самое, что в изоляторе, не слишком вкусно, но вполне съедобно.
Мы с ней поцеловались на прощание, и она обещала навестить меня через пару дней (Жанна готовила апелляцию).
Потом мне позволили связаться с семьей по очередному ископаемому устройству. С трубкой, в которую надо говорить. Неужели эта штука способна дозвониться до перстня связи?
Способна.
Я сказал, где я, и что все в порядке.
И остался наедине с Евгением Львовичем.
– Нам надо поговорить, – сказал он. – Пойдемте.
Он привел меня в свой кабинет (через три двери от моей камеры и немногим больше) и запер дверь.
Предложил сесть и попытался начать душеспасительную беседу.
– Неужели вы не понимаете, что дело сфабриковано с начала и до конца? – угрюмо спросил я.
– Неужели совсем без греха? – улыбнулся психолог.
Молчу, глядя на ненавистные браслеты. Говорят, потом, когда их снимают, кожа слезает чулком.
– Поверьте, в моей практике было много разных случаев, даже пара реабилитаций, – сказал он. – Но ни разу не было такого, чтобы нам с пациентом было нечем заняться. Примите то, что с вами произошло, как дар судьбы, и воспользуйтесь случаем стать лучше.
Я приподнял брови.
– Может быть, и благодарность императору послать?
– Не помешает, – серьезно сказал он.
Я слишком боюсь остаться беззащитным, уничтожив всех демонов своей души. Этого и добивается Страдин – вырвать у меня зубы, чтобы я стал не опаснее растения. Кем я буду после того, как выйду отсюда? Раздам имущество? Запишусь в Красный Крест и уеду помогать голодным? Стану странствующим проповедником? Нет уж, увольте! Пока у меня в жизни другие планы.
– Евгений Львович, а это правда, что все психологи Центра сами проходят курс психологической помощи?
– Правда. Нам же доверяют человеческие души, – он улыбнулся. – Ничего страшного в этом нет. Я понимаю, что вы боитесь остаться беззащитным, лишившись жесткости и агрессивности. Это не так. Выйдя отсюда, вы сможете снова управлять вашим бизнесом, не беспокойтесь.
Что от него осталось? Все отобрали и распродали!
Даниил Андреевич Данин
– Даня, мне очень плохо, ну ответь же!
Это Анатоль.
– Да, я на связи, – передаю я, с трудом отгоняя остатки сна.
– У меня приступ. Ты сможешь приехать?
Хочется сказать «у меня тоже», но я просто прошу его скинуть адрес. Это недалеко.
– Минут через десять буду.
Раннее утро. Высоко в небе стоят подкрашенные розовым облака. Холодно. Гравиплан парит в прозрачном воздухе так, что движение почти незаметно, хотя я выставил предел скорости. Я слишком боюсь опоздать. Смогу ли я обмануть судьбу, объявленную мне в предутреннем сне, когда настойчивый зов Анатоля казался криком о помощи?
По дороге я связался с Сашей Прилепко, так что у двери Анатоля мы стоим вместе.
Он долго не открывает, наконец замок щелкает, и дверь ползет от косяка. В прихожей никого нет, значит, открыл дистанционно, через устройство связи, и не вышел нас встречать. Плохой знак.
Он полулежит в кресле, кисть руки свешивается с подлокотника, пальцы слегка дрожат.
– Спасибо, что пришли, – с трудом говорит он.
Губы бледные, почти синие.
Я беру его за руку и вижу размытые красные волны, идущие от запястья к кончикам пальцев, словно следы от ожогов чем-то длинным и узким или ударов плетью, и эти красные полосы движутся, захватывая новые участки кожи и оставляя белыми и чистыми те, что остались позади. А над каждой такой волной движется такая же красная волна сияния.
Я отдергиваю руку: слишком ясно чувствую, что еще минута и эти волны перетекут на меня. Эта агония заразна, по крайней мере для тех, у кого уже есть Т-синдром.
Анатоль смотрит без осуждения. Печально улыбается. Он понимает, что это агония, не меньше чем я.
– Сейчас, две секунды. Не бойся! – говорю я. – Держись!
Тепло поднимается вверх по позвоночнику, зеленое сияние возле кистей рук. Оно становится ярче и плотнее. Я должен успеть. Я заставляю себя взять его руку.
– Остановись! – кричит Саша. – Ты уже не поможешь.
– Я попытаюсь.
Крепче держу его пальцы, страшась собственного желания бросить эту затею. Зеленое сияние идет волнами, толчками втекая в него, словно кровь из раны. Я чувствую судороги, идущие по моему телу, сжимаю зубы, но не отпускаю руки, как молитву, в который раз повторяя: «Делай что должно – и будь что будет».
Энергия течет из меня в него, и я снова не понимаю, есть ли результат. Судороги учащаются. Его рука дрожит и становится горячее. Краем глаза я вижу, что Саша взял другую его руку, и зеленые волны пошли по его руке. Поднимаю взгляд. Саша бледен и сосредоточен, волны его энергии быстро темнеют, становятся почти черными, почти багровыми.
– Оставьте, – шепчет Анатоль. – Я только утяну вас за собой.
– Саша, оставь! – говорю я. – А то мне еще и тебя придется вытаскивать.
Он с видимым облегчением убирает руку. А я продолжаю поддерживать Анатоля.
Проходит еще минуты две. Он задыхается. Судороги уже непрерывны, и я больше не чувствую его руки, она словно растворяется под пальцами. Его кольцо связи соскальзывает вниз и звенит по полу.
Анатоля больше нет, только багровое сияние там, где было его тело. И оно бледнеет и рассеивается.
Саша подходит ко мне, кладет руку мне на плечо.
Я оборачиваюсь.
– Ты видел это раньше?
– Да, – говорит он. – Я видел и другое. Один мой друг пытался так же, как ты, спасти умирающего от Т-синдрома и исчез вместе с ним. Ты смог удержаться.
– Ты тоже дал ему руку.
– Слишком ненадолго. Еще секунда, и я бы последовал за ним.
Среди остатков опаленной одежды что-то сверкнуло. Я поднял серебристый шарик величиной с маковое зернышко, положил на ладонь.
– Микроаннигилятор? – предположил Саша.
– Скорее всего.
Как бы эта штука не взорвалась на моей руке!
– У меня остались знакомства в научном мире, в том числе на Кратосе. И не только среди биопрограммистов. Есть физики. Они могли бы посмотреть, что это.
Я кивнул.
– Пусть смотрят.
И шарик перекочевал к Саше.
– Как бы не потерять…
Мы завернули его в фольгу, и Саша отправил микроаннигилятор в карман.
– Надеюсь, он не излучает.
– Разве что радиоволны. Это же еще и шпион.
Он усмехнулся:
– Тогда выживу.
– Как бы тебя с ним не отследили.
Саша пожал плечами.
– Отследят – сдам. Это не криминал. Но вообще обычно такие штуки работают от тепла человеческого тела, как биомодераторы. Если человек мертв – они замолкают. Хотя и с некоторым опозданием.