А Ступинский, проследив за взглядом Репнина, почесал затылок и подобрал рукою волосы.
- Живу, понимаете, как на вокзале. Уж извините, - и еще почесал затылок. - Жениться надо, устраиваться, а все недосуг.
Репнин не поддержал этого разговора. Он сидел прямо, твердо и ждал. Ступинский пошуровал в плите, стоя на одном колене, подул, и у него покраснели уши, шея. Нехотя загорелись дрова, и плита задымила в кружки и щели.
- Вот еще дымить стала, кирпич, что ли, в трубу упал? - пробормотал Ступинский и обескураженно поглядел на плиту, исполосованную струями дыма, затем перевел взгляд на заплесканную газету, приколотую сзади умывальника, и отвернулся.
- Так что ж, Валериан Иванович, - поднявшись с колена и отряхивая брюки, заговорил Ступинский. - Удивились? - Репнин вопросительно вскинул брови. - Сознаюсь, это я посоветовал назначить вас завом, - пояснил Ступинский и тут же признался с улыбкой:
- Ничего не поделаешь. Приходится и недорезанных буржуев привлекать к воспитательной работе. - Он развел руками и располагающе посмотрел на гостя. Но Репнин и на этот раз не поддержал ни тона, ни улыбки коменданта. А тот продолжал с настойчивой доверительностью: - Недостает нам в Заполярье интеллигенции. А которая есть - несерьезная какая-то, культуры ей не хватает. Скороспелка, она и есть скороспелка.
- Поспешность нужна при ловле прытких насекомых, а ее употребили на усекновение русской интеллигенции, которая вырастала веками на нашей твердой российской почве!.. - высокопарно, с расстановкой произнес Репнин, но сию же секунду понял - получилось это у него неуместно, грубо, совсем не тот тон предложил ему Ступинский. Все же он в гостях, и вести себя так неприлично, и надо впредь следить за своими словами и не слишком нервничать и смущаться.
Ступинский достал из шкафика чайник и тем заполнил неловкую паузу.
- Может быть, вы и правы, - расстилая на столе свежую газету сказал он. - Что у нас распорядились со старой русской интеллигенцией круто - вы, видимо, судите по себе, на примере своей судьбы? - уточнил Ступинский.
- Вы что, на откровенность меня вызываете? - усмехнулся Репнин. Напрасно. Все, что я думаю, могу высказать кому угодно и где угодно! резко, с вызовом объявил он и поерзал на стуле от волнения.
- Кому угодно и где угодно не следует - не то время, - заметил Ступинский и поставил на стол два стакана с блюдцами, початую банку варенья, тарелку с ломтями белого хлеба. - А в том, что вы храбрый человек, я, например, нисколько не сомневаюсь. - Ступинский обвел взглядом небогатое убранство стола. - Прошу! - сделал он широкий жест, будто и не заметив, что Репнин покраснел, как мальчишка.
"Господи, какой я вздор мелю! - пододвигаясь к столу, подумал Валериан Иванович. - Неужели я в самом деле боюсь? Но чего же мне бояться?"
- Вам погуще? - услышал Репнин и быстро закивал головой:
- Да, да, люблю, знаете ли, погуще...
- Долго проживете! - басисто прогудел над ухом Ступинский.
Они пили чай в молчаливой сосредоточенности. Ступинский хмурился.
Лицо его, густо-смуглое, с ямкой на продолговатом подбородке, с крылатым носом, как-то уж очень не уживалось со светлыми бровями, и белесыми ресницами, и прямыми, соломенно рассыпающимися волосами. Казалось, на Ступинском надет парик, а брови и ресницы приклеены. Зато глаза, как говорят ребятишки, чика в чику - серые, глубокие, пристальны и задумчивы. Тревожные мысли метались в этих глазах. И весь он был словно бы на постоянном взводе: чудилось, вот-вот сейчас, сию минуту готов он вскочить, побежать куда-то, чтобы сделать очень неотложные дела.
"М-да! Неспокойная служба у тебя, гражданин-товарищ, - отметил про себя с иронией Валериан Иванович, позвякивая ложечкой. - А вообще, любопытно: комиссар и бывший офицер, смертельные, так сказать, враги, совместно гоняют чаи и подкарауливают один другого".
Впрочем, любопытные эти странности случались с Валерианом Ивановичем в последние годы довольно-таки часто. Недавно ходил он с ребятами смотреть кинокартину "Чапаев", и то ли потому, что все происходило хотя и в хорошей, но все же в картине (чудно только было Репнину смотреть на несколько театрализованных офицеров, на "психическую", очень уж эффектную атаку и не менее эффектное разбитие ее), то ли он проникся настроением зала, но ему тоже хотелось, чтоб Чапай доплыл до другого берега Урала, и он вместе со всеми зрителями горевал, когда тому спастись не удалось...
В картине той был тонко сыгран, будто из доподлинной жизни вышел, офицер, игравший сонату Бетховена на рояле. Он тут же за роялем и приказ утвердил о наказании Митьки, брата покорного денщика своего, Петровича.
Вот такие тонкие "музыканты" и распалили гражданскую войну, втянули в нее простофиль вроде него, Репнина, пролили реки русской крови с помощью чужаков и заграничного оружия. Такие, а не те карикатурные офицеры, крикливые, с приклеенными усами, которых так потешно изображали и копировали ребятишки: "Запор-р-рю, кана-а-альи!.. Кр-р-рю-гэм, немытое р-р-рыло!.. Ар-р-рестовать!.."
Валериан Иванович, побрякивая ложечкой о стакан, неожиданно для себя начал рассказывать, как он смотрел с ребятишками "Чапаева", поглядывая при этом на Ступинского, словно бы проверяя, как тот отнесется к его рассказу. Хохотал Ступинский до слез, когда Репнин начал изображать, как уморительно ребятишки копируют киношную контру.
- Значит, крюгэм? Ар-рестовать! А, чтоб их! - махнул рукой Ступинский. - Вот бесенята! Дают они вам жизни, наверно?
- Да еще как! - прогудел Репнин, и разговор у них пошел проще.
С кино переключились на другую тему - говорили о первых годах строительства, а потом опять невольно перекинулись к воспоминаниям о войне. Ступинский полюбопытствовал, как же, мол, Репнину, потомственному дворянину, представлялась революция, в каком виде?
- А как? Трудно даже сейчас и вспомнить. Анархия! Конец света! Я ведь, кроме всего прочего, вырос в семье еще и патриархальной, богомольной. Это тоже кое-что значит. М-да... А революция ближе всего моему пониманию была изображенной на одной картине спившегося провинциального художника. Я ее видел... Э-э, постойте, постойте... Кажется, в Вологде видел...
Она сразу же всплыла перед ним, эта картина, писанная крупными мазками, нервно писанная, талантливо. На картине белая лошадь, телега старая, с белыми березовыми кряжами, и брюхатая баба в белой кофте, сдерживавшая туго натянутыми вожжами лошадь. Черное небо потрясло и раскололо острием огромной хвостатой молнии. Гриву лошади разметало, захлестнуло челкой один глаз. Воз с резко белеющими во вспышке молнии березовыми кряжами напер на лошадь, почти снял хомут с нее. Лошадь ржала во весь оскал, и в глазу ее был человеческий ужас. Зажмурившись от страха, кричала во тьму и брюхатая баба, обнажив белые полосы зубов. Кофта лопнула. Виден был запутавшийся гасник с медным крестом на белой мощной груди, перепруженной вызревшими силами будущей матери. Впереди угадывался провальный обрыв. Гужи вот-вот лопнут, и все - и белая лошадь с расхлестанной гривой, и баба, брюхатая, некрасивая, одинокая в этом клокочущем мире, - будут столкнуты возом под обрыв и смяты...