Внутри его появилась окаменелость, из которой сочился медленный, тонюсенький ключик. В сердце накатывали перебои, становилось то жарко, то ознобом пробирало. Но далеко-далеко все это, будто внутри другого человека свершалось.
Толя разделся, опустился на кровать.
- Арканя, ты спишь?
Мальчик не ответил. Толя прислушался. Малышок не шуршал простынями. Удивительно спокойно спал он сегодня. Выходной, значит.
Не притаился ли?
Толя закрыл глаза, распружиниваясь, громко, длинно выдохнул - и сразу отпустило, разжалось что-то в нем там, внутри. Его затрясло, заколотило, и снова сделались слышны все перепутанные запахи большого дома: сырых валенок, преющих от сырости половиц и опилок, насыпанных в завалины и меж рамами. Сверх того козырьем все крыла вонь карболки и едва доплывающий сюда сверлящий дух хлорки. Толя кутался в одеяло, в простыню, набросил на себя еще пальтишко - дрожь никак не унималась, и запах хлорки никак не исчезал.
Наутро он прокрался в умывальник и, стараясь не бренчать увесистым соском, с мылом вымыл руки.
Тетя Уля уже растапливала плиту на кухне, курила и кашляла. Она выглянула в дверь, заметила Толю. И он ее заметил, остановился и вдруг смело сказал, глядя на дымящую папиросу:
- Дайте покурить, тетя Уля!
- Я вот тебе дам! Так дам, что своих не узнаешь!..
- Пожалуйста, теть Уля!
Тетя Уля втолкнула его в кухню, двинула табуретку и достала из кармана фартука пачку дешевеньких папирос.
- На! Кури здесь! Скорее сдохнешь! - ругалась приглушенным голосом тетя Уля. - Знал бы да ведал отец да мать-покойница, по какой ты дорожке пойдешь! Последние крошки ему отдавали, лелеяли его... Выкормили! Вырастили сукина сына!..
Толя курил и горбился, как старик, возле поддувала плиты. От табаку во рту сразу сделалось горько, кружило голову и подташнивало, но он не бросал папироски и не уходил из кухни. Ему очень хотелось слушать и слушать ругань тети Ули, и хорошо бы еще, чтоб стукнула она его чем-нибудь по башке, так стукнула, чтобы вылетела боль из этой чугунно-тяжелой головы.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
На большой перемене Толя быстро собрал под лестницей школы Женьку Шорникова, Мишку Бельмастого, Малышка, Глобуса.
- Кто проболтается - зубы выбью! - предупредил Толя и мрачно помолчал. - Я перепрятал деньги из трубы. - И, подождав, когда дойдет до ребят эта новость, продолжал: - Осталось триста восемьдесят рублей. Надо восемьсот. Покумекайте, где взять остальные. И не трепаться - еще раз говорю!
Женька забегал глазами. Мишка Бельмастый очнулся от постоянного полусна. Малышок все улыбался. Глобус поглаживал свою огромную голову.
- Тебя зарежут, Толька, - первым заговорил Женька. - Против Паралитика, да? Против Деменкова, да? Лучше отнеси деньги обратно. Отнеси, ну их...
- А ребятишки?!
- Аркашка-то с Наташкой?
- Аркашка с Наташкой.
Задумались ребята. Натужливо сомкнув расползающиеся губы, стоял Малышок. Мишка Бельмастый сунул руку в карман и почесался. Забылся. Думает, насупив брови над хрящеватым переносьем. Весь он коренаст, мужиковат, большерук. Сильный парнишка. Если не струсит - надежной опорой будет.
- Так чего? - обратился именно к нему Толя.
- Не знаю - чего, - голосом неповоротливого человека, нелюбящего и неумеющего рассуждать, отозвался Мишка Бельмастый. - Это... Надо их домой... - И замолк уже накрепко, и пошел из-под лестницы, опасаясь опоздать на урок. Возле своего класса оглянулся, помаячил рукой. На него можно положиться. Он был с Толей.
- Я Деменкова боюсь, - признался Малышок, - и Паралитика боюсь. Они чего захотят, то и сделают...
- Ну, ты! - вспылил Толя. - "Захотят, захотят..." Затеньгал, - и, невольно скривив рот, передразнил парнишку. Тот прикрылся ладонью, как в классе у доски. - Нас-то вон сколько! - стараясь поправить неловкость, бодро продолжал Толя. - Нас целый дом! И если не трусить... Если не трусить...
- Толька, ты не злись, ладно? - просительно заговорил Глобус, парень уважительный, честный и попусту делать ничего не умеющий. Толя повернулся к нему со вниманием. - Я, может, неправильно скажу. Но надо поскорее отнести остаток денег в милицию. Чтоб мать Аркашкину и Наташкину выпустили. А остальные вернем потом. Может, где возьмем.
- Где? - Толя спрашивал жестко, прямо, отметая тоном своим и взглядом всякие "может" и "как-нибудь". Ребята еще не совсем понимали, на что он их звал, чего добивался от них. А ему требовались помощники, все сознающие до конца. Помощники, которые не могли и не должны были бояться ничего. - Я спрашиваю, где? - повторил Толя и опять уставился на Глобуса.
И все, не только Глобус, но и Женька и Малышок, вдруг почувствовали превосходство над собою этого парнишки, Тольки Мазова, вчера еще дуревшего и игравшего вместе с ними, а сегодня ровно бы отделившегося от них силою какой-то или той ответственностью, которую он взвалил, а главное, смог взвалить на себя.
Вот так, наверное, и рождается командир. Все он человек как человек, незаметный, такой же, как все, но приходит минута опасности, минута, требующая, зовущая того, кто готов ответить за других, и он подает свой голос и становится впереди всех, зная, что отныне он ответственный не только за себя, хотя было бы, конечно, удобней, лучше и спокойней, если б вперед вышел кто-то другой и заслонил бы тебя своей спиной.
- Ладно, Толька, понятно все, не заводись, - потупился Глобус. - Я хотел как лучше. Мне... Мне очень жалко ту женщину. И Аркашку с Наташкой... - Глобус отвернулся. - Может, оттого, что мои папа и мама тоже...
Все тяжело и надолго замолчали. Вдали задребезжал звонок. Потекли ребятишки в классы. Коридор опустел. Оседала в нем пыль, устаивалась тишина.
- На урок нам надо, - несмело подал голос Женька. - Звонок был, а у нас Изжога. Напишет, падла, записку Варьянычу. Запросто напишет!
- Мне тоже надо, - грубо обрезал Толя. - Я тоже учащийся, нужно вам заметить! - съехидничал он, повторяя слова одной учительницы. Как всегда, обидев кого-то, он тут же поправился и все тем же грубым тоном, но уже с заметной помягчалостью прибавил: - Рисковать, братва, боязно. А что, если возьмут вместе с остатком: с триста рублями-то и нас?! Нас возьмут и раззяву-кассиршу к тому же не выпустят?
- Ой, Изжога в класс прошел! - Женька аж затанцевал на месте. Как видно, отношения с учителем физики у него были не очень отрегулированы.