За спиной контролерши фанерный щит. На щите, подняв руки, стоял героический Арсен. Прямо в лоб целились жерластые пушки "Потемкина". В обнимку шли Столяров и Орлова из кинофильма "Цирк". Дико мчались на диких конях басмачи из "Тринадцати", и грозно спрашивал матрос Артем с плаката: "А ну, кто еще хочет Петроград?!" Но Толя не смотрел на боевого любимого матроса, он видел только что приклееного на щит скрипача, который даже из-за спины контролерши, из-за скучающих зрителей отыскал печальными глазами мальчишку и звал, да что там звал - прямо притягивал к себе взглядом. Толя и не заметил, как двинулся к нему навстречу.
- Ты куда, шпана чернорылая?
Контролерша толкнула мальчишку в грудь. Не ожидавший толчка, Толя сильно поскользнулся на стылых валенках и упал.
- Зачем же так-то? - заметил контролерше гражданин в меховых бурках, должно быть, летчик, мимоходом подняв Толю.
- Работать мешают, толкутся тут, прошмыгнуть норовят, - смущенно оправдывалась контролерша, отрывая билет, и уже примирительно обратилась к Толе: - Уходи, уходи. Ишь, морда-то вся в синяках! В кармане небось поймали? Так в народе и шныряете, жулье! - и нажала кнопку за косяком.
Вдали задребезжал звонок. Сердце у парнишки толкнулось в грудь, как в стену, и сжалось. Ему нужно быть в кино сегодня, сейчас. Сегодня, именно сегодня должно что-то решиться в его жизни. Непонятная сила влекла его к скрипачу. Ожидание чего-то неведомого вселилось в парнишку. Очень плохо будет, если он не попадет в кино, не свидится со скрипачом, очень плохо.
Контролерша вторично нажала кнопку, выглянула за дверь и, не обнаружив зрителей, убрала стул, собираясь уже уходить.
"Все! - резануло парнишку. - Неужели все?!"
Толя торопливо, захлебываясь, залепетал:
- Тетечка, милочка, пусгите, ради Христа! Пустите! У меня билет! Взрослый билет! За рубль. Тетенька!..
Понимал Толя - таким скудным запасом таких скудных слов едва ли проймешь контролершу, но другие на ум никак не приходили.
- Как же я тебя пущу? Вечерний сеанс. Приходи завтра. Завтра "Волочаевские дни", военное, как наши самураев сокрушили...
- Что вам стоит, тетенька? Ну, пустите, пожалуйста... Я... Всем ребятам скажу, чтобы не бузили в кино, чтобы не пробирались без билетов, только пустите...
- Я тебе русским языком сказала - нельзя! - отчеканила контролерша, уже сердясь. -- Приходи завтра. Завтра, говорю, для вас, военное.
- Не надо мне военное! Я это хочу! - выкрикнул Толя, но тут же сообразил, что вышло у него капризно, а никаких прав у него на капризы нет, он - детдомовец. Будто оправдываясь, уже без всякой надежды, начал объяснять он, что сядет тихонечко в сторонке и никому мешать не станет.
В это время сзади раздались торопливые шаги, и контролерша рукой отстранила мальчишку.
Мимо Толи в фетровых ботах пробежала дамочка. За нею шел артист драмтеатра. Толя видел его однажды, когда всем детдомом ходили на спектакль. Этот артист здорово и смешно изображал Скапена, и даже Валериан Иванович, сам вон как умеющий играть, смеялся и после спектакля сказал, что, мол. играет актер вполне профессионально. Что это означало, ребята не уразумели, но догадались, что артист - будь здоров! Шел он, артист, в кино так, будто у него в запасе еще целый час и никаких звонков не было. Он благодушен, улыбчив, выпил, стало быть, маленько. Подав двумя пальцами билеты контролерше, артист внезапно спросил у Толи:
- А что, братец, рыжики в Греции растут?
Толя засмущался (еще бы, с таким артистом разговаривает!), подергал пуговицу у пальто и ответил, прикрывая разбитое лицо рукавичкой:
- Не знаю, дяденька артист.
- Ха, а ты откуда меня знаешь, братец? - удивился артист.
- Постановку смотрел.
- Ха, да ты памятлив зело, братец! - воскликнул артист. - И тебе, судя по всему, не терпится взглянуть на прекрасную женщину из этой кинокартины, а? - подмигнул он и рассмеялся, довольный собою.
Мальчишка прижал рукавицу к груди - билетом жгло ладонь.
- Мне в кино охота.
- Так пустите ж молодого человека в кино, - обратился артист к контролерше. - Сделайте его счастливым. Это так легко! - и хлопнул Толю по плечу.
- Ну уж, ладно уж, если с вами уж, - не в силах отказать такому завлекательному человеку, согласилась контролерша и дала третий звонок.
Толя юркнул впереди артиста в уже темный зал и присел на первое свободное место, сбоку ряда, чтобы, упаси Бог, не помешать взрослым, хотя на других сеансах вместе с горластой ребятней здорово портил им кровь.
Экран замерцал, как бы прилаживаясь и нащупывая людей в зале, и озарился музыкой.
Музыка была как глаза скрипача: зовущая, грустная. В ней не гремели барабаны, не брякали тарелки. В ней пели скрипки, журчала вода, шумел дождь, шел белый снег. Потом музыка завихрялась веселостью и раздольем. Но веселость была такая, что от нее щипало глаза.
Обо всем на свете забыл Толя. Музыкант лучше всех понимал, что у парнишки, как у всех прочих людей, тоже бывают свои печали, свои мечты и своя, пусть еще мальчишеская, жизнь. И принимал он его как равного, со всеми бедами и радостями, со своей еще маленькой жизнью и с только-только нарождающейся жаждой любви, о которой парнишка и сам-то еще ничего не знал, а в снах, что виделись в последнее время, признаться себе стыдился. Но все неясные еще, тревожные и стыдливые желания вдруг из стыдных превратились в радостные, сладкие, будто было у них две стороны - темная и светлая. Музыкант касался лишь светлой, и все вокруг, как от волшебной палочки - от одного ее взмаха, преображалось в доброе и прекрасное. Толе казалось, что попал он в перекрестье лучей, исходящих от музыканта, и виден весь, и ничего в этом страшного и стыдного нет. И зло исчезло из мира, и горя нет, и смотрит на него мир усталыми, все понимающими глазами умного и сердечного человека. Своей музыкой он ослепил в людях зло, неуживчивость, зависть, тьму душевную, а высветил то, ради чего их рождали и растили матери с отцами, - самое доброе, самое лучшее, что есть или было в каждом человеке!
Музыкант жил своей, не совсем понятной Толе жизнью. Он любил и страдал, даже помогал делать революцию, нисколько не похожую на ту, какую Толя изучал в школе, видел в кино: с кровью, со смертями, с тифом, вшами, голодом...