Снежинка вспыхнула, искорка-звездочка ее взорвалась и мелкой пылыо рассыпалась.
Сзади визгом лопнула тишина, смяв ровный многолюдный гул магазина.
Дверь. Вот она. А за нею улица. На улице снег. Много снега. Снег вспыхивает и гаснет. И искры. Снег. Холод. Там хорошо.
Дохнуть бы холодом...
Попик наводил на себя. На стекле видно. Дама метнулась за Попиком. Продавщица пытается откинуть створку прилавка. Створка по голове ей. Правильно! Не лезь не в свое дело!
Дама кувыркнулась вверх ногами - Мишка устроил-таки "ласточку". Попик уходит.
Женька у двери. Вот она, скоба. Вот она... А-а-ах! Все!
Тяжелая дверь, раскатившись, поддала ему в зад и выбросила из магазина.
Визг, грохот, крики, толкотня остались позади, за дверью.
Женька пересек улицу Шмидта, завернул в барак напротив магазина и только тут вытер испарину со лба, осмотрелся, подождал, пока выровняется дыхание. В коридоре барака никого нет. Женька выглянул в приоткрытую дверь.
Из магазина вылетел Попик с шапкой в руках и бросился в сторону "Десятой деревни". Хитер! "Десятая деревня" и этот грех примет на себя. Да и не сыскать в дровяниках да поленницах возле "Десятой деревни" человека, к тому же такого маленького, как Попик. И шапку не оставил! Шапки у детдомовцев из синего сукна с крысиным мехом - заметная улика...
Из магазина выхлестывало волну за волной. Люди кричали, махали руками, хохотали, возмущались. Один по одному выныривали из толпы и тут же растворялись ребятишки из Попиковой команды.
Барак, где пережидал Женька, был со сквозным коридором, как и большинство бараков города. Парнишка вышел в противоположную дверь барака, сорванную с петель, сторожко прокрался меж дровяников и заборов на другую улицу.
Часа через два промерзший до всех жилок Женька столкнулся с Толей, который искал его по всему городу, передал ему деньги и с чувством великого облегчения побежал домой.
Теперь деньги носил по городу Толя, и они, как свинцовые, оттягивали карман, жгли бедро поломанной ноги, и пах жгли, и грудь жгли.
Сам не сознавая, что делает, куда и зачем идет, Толя внезапно очугился возле кочегарки, на бирже, и спускаться начал по крутой узенькой лестнице, но шаги его замедлялись, замедлялись, и он остановился, послушал, как гремит ломом там, внизу, в жаркой преисподней, дядя Ибрагим, как с дикой хрипловатостью напевает шуточную свою песню: "Вот мчится тройка адын лошадь..." И такая зависть разобрала Толю к этому человеку, который ничем не запятнал, не запутал свою жизнь, и никакая беда. никакие передряги и несправедливости не смогли согнуть его! И хотя чаще всего видел Толя дядю Ибрагима в смоляной копоти, въевшейся в морщины, видел его иссаженные занозами, темные от работы руки, он не встречал еще человека чище и светлей его.
Грязь к дяде Ибрагиму не приставала.
Толя покусал зубами отворот пальто, утер ладонью глаза и нехотя убрел от кочегарки. Не мог он допустить, чтоб дядя Ибрагим знался с таким ворюгой и проходимцем. Ему с Попиком да с Паралитиком только и водить компанию.
Ходил Толя, ходил и до Нового города незаметно добрел. В Новом городе он нежданно-негаданно встретил Ваньку Бибикова. У Ваньки Бибикова родители переселенцы, не зная броду, кинулись однажды в воду - без разрешения, без документов умотали из Краесветска.
В дороге их, конечно, ссадили с парохода. Ребят по детдомам: двоих в Ейск, а Ваньку почему-то в Краесветск.
Два года прожил Ванька в детдоме. И вдруг родители вернулись. Переполоху было! Шутка ли, в детдом за парнишкой родители пришли! Не каждый день такое случается. А в этом детдоме и совсем первый раз случилось.
Ваньку провожали торжественно. Дали ему всю одежду, какая полагалась, конфет и печенья два пакета. Ванька со всеми прощался за руку, будто уезжал не за Волчий лог, а невесть куда.
Мать, пришедшая за Ванькой, прослезилась, кланяться начала ребятам, тете Уле, Екатерине Федоровне, Маргарите Савельевне, Валериану Ивановичу.
- Спасибо, что сберегли парня. Спасибо, что худому не научили. Век за вас Богу молиться стану...
Ребята с шумом высыпали за Ванькой, а возвратившись, разбрелись по углам.
Ванька в выходные дни приходил в детдом. Конфет-подушечек и пряников приносил, угощал малых ребят. Одет он в новую клетчатую рубаху, галстук на нем стиран-перестиран, черные валенки подшиты, но он форсил и хвастался.
- Мама купит мне таку вот, - крутил он пальцем над головой, - кепку суконную с пуговкой. А еще летось заберут из детдома Ольку и Тишку. Им уж по катанкам купили, по новым.
- Чё фасонишь? - взъедались младшие ребята. - Подумаешь, кепка! Подумаешь, катанки! А бильярд у тебя есть? А шашки? А компот тебе дают?
Нет, компота Ваньке дома не давали. Бильярда и шашек у него тоже не было. Зато у него родители были. А родители лучше шашек, бильярда и даже компота...
Детдомовцы по гостям ходить не любили. Если и забегали к ребятам, то больше к тем, что жили повольней и победней. Такие чаще всего обитали в бараках. Выжившие в ссылке жизнестойкие кулачки сызнова разжились рухлядью, скотом, домишками и, как встарь, с надменностью обзывали пролетариями этих барачных жителей. Правда, переселенцы тоже разные.
"Того же Ваньку Бибикова взять", - думал Толя и вдруг, как по щучьему веленью, увидел этого Ваньку Бибикова. Швыркая носом, Ванька копошился в сугробе возле второй школы, добывая из снега тетрадки, учебники, чернильницу.
- Кто это сделал?
- А тебе-то чего-о-о?
- Говори, кто?
- Хмырь оди-ин! Я б ему всю маску растворожи-и-ил, да мамка не велела-а-а. Нам, говорит, смирно жить полагается. А у хмыря этого отец летчиком лета-ат! - Ванька, слизывая с губ слезы, все копался в сугробе.
- Чего еще не нашел?
- Карандаш. Отец отдере-е-от.
Толя взялся помогать Ваньке. Перерыли они вдвоем весь сугроб, карандаш не попадался.
- Хоть домой теперича не ходи-и, - плакал Ванька. - Им чё карандаш? Им ераплан не жалко-о-о...
Толя знал в лицо этого самого хмыря. Сидел как-то на одной парте с ним. Не одну учительницу довел тот до сердечного приступа. Его из школы в школу переводили. Другого давно б исключили. Уж очень знаменитый в Заполярье летчик был его папа. И пока он летал, сынок его нахальничал хлестче любого детдомовца.