— Отец, у тебя были гости, — сказала вернувшаяся домой Зина, — на столе стоят две чашки, и в одной на дне — какое-то масло.
— У меня побывал редкостный гость, Зинушка, — ответил пан Копферкингель, внимательно глядя на дочь. — Но не будем говорить о нем, надо блюсти тайну. Ну что, нравится тебе в школе, золотко мое? В твоей новой, немецкой школе?
— Я растеряла всех своих подруг, — грустно сказала Зина, — я не думала, что я их растеряю. Я думала, что все будет по-старому. С Ленкой и Лалой я больше не вижусь.
— Это были милые и симпатичные девушки, — согласился Копферкингель, — но ничего не поделаешь, человеку приходится мириться с утратами. Взять хоть меня. Я тоже прошел через множество трагических разлук. Пани Струнная, барышня Чарская, Вомачкова, пани Лишкова, пани Подзимкова. Пан Голый потерял жену, пан Рубинштейн развелся, пан Штраус тоже лишился близких — его жена умерла от чахотки, а сын — от скарлатины. Мы то и дело теряем кого-то, такова человеческая жизнь. А как поживает Мила Яначек?
— Он пока ничего не говорил, но я думаю, мы больше не будем встречаться.
— Ну что ж, — пан Копферкингель посмотрел на семейное фото. — Значит, я прав. Это был симпатичный, милый юноша из приличной и уважаемой семьи, его отец работал инженером, а сам он интересовался физикой и техникой, любил музыку и всяческие механизмы и приспособления. совсем как я. он мог многого добиться в жизни. Утешайся тем, что на вечную память о нем у тебя останется вот эта фотография. — И он указал на стену. Поглядев туда, Зина спросила:
— О Мили так ничего и не слышно?
— Ничего, золотко мое, ничего. Боже мой, да где же он?.. — И пан Копферкингель, нахмурившись, уселся в кресло.
Она печально погладила его по голове, а он взял ее за руку и сказал: — Мы живем в великую революционную эпоху, но нас одолевают горести. Мы теряем близких. Доктору Беттельхайму запретили практиковать. Согласно Закону от 25 июля 38 года все без исключения евреи в Германской империи лишены права заниматься врачебной практикой. это закон, а законы, как ты, конечно же, знаешь, мы обязаны уважать… он, правда, все еще живет над нами со своей красивой женой, служанкой Анежкой и племянником Яном. В его бывшем кабинете висела прекрасная старинная картина, похищение женщины графом Бетленом, и это единственное, что у него осталось. Внизу перед домом нет больше его автомобиля. Но очень скоро там появится другая машина, блестящий новый «мерседес», и он будет принадлежать нам, а вот эту стену… — он показал на одну из стен столовой, — украсит замечательная старинная картина. Впрочем, все это ерунда, — торопливо добавил Копферкингель, — это не имеет значения, потому что человек не должен быть рабом своих вещей. Мы, золотко мое, живем в прекрасное революционное время, и нам нужно мыслить глобально и никогда не забывать о немецком народе и о человечестве в целом. Ну, а эта история, — он имел в виду историю с паном Милой, — пускай тебя не беспокоит. Все равно чехи будут уничтожены. Да-да, дитя мое, это уже решено, — сказал он, заметив, что Зина вздрогнула, — правде надо смотреть в глаза. Скрывать от тебя что-либо я считаю бессмысленным. Уж если нам удалось стойко перенести смерть нашей любимой матери и это несчастье с Мили, то подобную беду мы и подавно сумеем пережить. Ликвидация чехов отвечает интересам того нового, счастливого и справедливого строя, который созидает сейчас фюрер. Физическая смерть им не грозит, — Копферкингель замотал головой и всплеснул руками, — нет-нет, ни в коем случае, мы же не убийцы. Но они будут онемечены. Это исконно наши территории, и именно отсюда нам суждено управлять миром, — он обвел рукой столовую и посмотрел на кошку, которая только что зашла в комнату. — Так оно и будет, и земля тогда станет раем. На вечные времена.
Через несколько дней пан Копферкингель сказал Зине, собиравшейся на очередной урок музыки:
— Золотко мое! Я получил важное задание. Я буду руководить грандиозным экспериментом, поэтому из крематория мне придется уйти. Если то что мы задумали, удастся, то человечество раз и навсегда избавится от эксплуатации, голода и нищеты и люди, а может, и лошади. не будут больше страдать. К сожалению, всего я тебе сказать не вправе, потому что это — государственная тайна и надо держать язык за зубами. Я просто предлагаю тебе, прежде чем я навсегда покину крематорий, сходить со мной туда. Ты увидишь то здание, где я провел целых двадцать лет, увидишь, с чего я начинал и чего достиг, усердно исполняя свой долг. Завтра суббота, и во второй половине дня трупы не сжигают, им приходится ждать до понедельника. Ты наденешь свое красивое черное шелковое платье, и мы с тобой отправимся. Я постараюсь, — добавил он, помолчав, — раздобыть фотоаппарат.
Едва Зина ушла, как в комнате появился тибетский посланник. Копферкингель принес ему чай с маслом.
— Пора. — Монах прямо в столовой опустился перед ним на колени. — Вас ждет трон! Тибет, наша благословенная родина, ожидает своего повелителя, народу не терпится приветствовать своего владыку. Вот одеяние покойного далай-ламы. — монах махнул рукой куда-то в пустоту, наверное, он указывал на невидимые звезды. — Стена, заслонявшая от вас горизонты, рухнула. Небо раскрылось, и над нами — бесчисленные звезды. — он опять указал на потолок. — Вы спасете мир. — Монах коснулся лбом ковра. — Вы — Будда!
— Встаньте, сын мой, — добродушно отозвался пан Копферкингель; глаза его были влажными от слез. Поднявшись из-за стола, он воздел руки к потолку. э-э, к небу. и сказал:
— Небо раскрылось, и над нами — бесчисленные звезды. Сколько раз я читал об этом в замечательной книге о Тибете, которую переплел для меня в красивый желтый переплет пан Рудольф Каднер, пражский переплетчик. Да будет счастливо все сущее! Ни одна жертва не кажется мне напрасной, если приносится она во имя грядущего счастья человечества. Пан Голый тоже потерял жену. И пан Штраус. Его жена умерла от чахотки, а сын — от скарлатины. Однако мне предстоит еще кое-что уладить. — Он опустил голову и улыбнулся. — Мне предстоит спасти еще одну добрую душу. Я обязан вовремя избавить ее от страданий, которые непременно ожидают таких, как она, в этом счастливом мире. Завтра все будет сделано. Она наденет темное шелковое платье и ляжет в нем в гроб к знаменитой пианистке Гермине Сыкоровой. Небесный хор споет им вторую часть шопеновского фортепьянного концерта, так захотел вдовец. Обожди до завтрашнего вечера, сын мой.
Монах кивнул, и в ту же секунду свет в глазах Карла Копферкингеля померк. Это померкла его душа, и крематор услышал чудесную музыку — арию из «Лючии ди Ламмер-мур» Доницетти, фортепьянный концерт, «Неоконченную», «Парсифаля». и еще что-то бравурное, кларнет, тимпаны, барабан. он увидел, что в столовой, рядом с кошкой и с той дверью, над которой висит портрет фюрера, стоят трое мужчин в белом, три белоснежных ангела… они ласково берут его под руки и ведут по лестнице, где от них испуганно шарахаются какая-то женщина и ее сын-подросток. потом он оказывается на тротуаре. перед ним машина, белая, ангельская, с красным крестом и немецким номером. Когда он наклонил голову, чтобы сесть туда, его волос коснулся легкий осенний ветерок.
В середине мая 1945 года — вскоре после окончания войны — пан Копферкингель смотрел через окошко санитарного поезда, стоявшего у перрона вокзала небольшого немецкого городка, на толпы изможденных людей, возвращавшихся домой. Ему казалось, что он различает знакомые лица: пана Штрауса, и пана Рубинштейна, и старого доктора Беттельхайма, и его племянника Яна и красивую женщину, которую он прежде где-то видел. Копферкингель улыбался, он бы с радостью помахал им рукой, но рука у него лежала в кармане, и он там как раз что-то нащупал. Это оказались обрывок бечевки и кусочек сахару. Он повернулся лицом к купе и сказал своим безруким и безногим соседям:
— Счастливое человечество. Я спас его. Мир навсегда избавился от нищеты и страданий, даже лошади не будут больше мучиться. Господа, наконец-то новый строй победил!
Из трубы пражского крематория шел желтоватый дымок. Там сжигали морфиниста.