Я лежал на диване и подбирал ключи к секретному замку. Дьявол сидел в углу и тревожил меня своими гримасами. Невидимые музыканты в красных фраках по приказанию ночи уже играли тишину, и к их музыке только изредка прицеплялся легкий, ночной шум улицы. Хрисанф вошел, как всегда похожий на бритаго старичка (это было в последний его приезд из Парижа), в своем старомодном черном сюртуке, поставил осторожно свой цилиндр на стол, бросил в него свои голубыя перчатки, вынул из дамскаго ридикюля, который всегда при нем, фарфоровую чашечку и кисточку, сел и начал рисовать по фарфору – это его постоянное занятие, без этого, как бабушка без вязанья, не может ни спокойно сидеть, ни разговаривать. Впрочем, это раскрашиванье фарфора приносит ему некоторую прибыль: если раньше Хрисанф служил помощником в аптеке, потом занимался черной магией и имел хиромантический кабинет, после был пиротехником, еще после механиком в кинематографе, то теперь он относит свои синия, красныя и оранжевыя чашечки к торговцу фарфором М. Bourlon, 3, Boulevard turque, который и платит ему прилично.
Я.
Милый Хрисанф, почему в вашем стихотворении «Арктический бальзам» вы написали: «Страсть окровавленная, как игла?» Разве игла всегда бывает окровавлена?
Хрис.
Конечно, игла не всегда окровавлена, но если-бы игла и никогда не могла бы быть окровавленной, я все-таки написал-бы так.
Я.
Почему?
Хрис.
Потому что я чувствовал, что так нужно, mon cher.
Я.
Разве кто-нибудь требовал от вас именно этих слов?
Хрис.
Предыдущая строфа требовала этих слов.
Я.
Предыдущая строфа? Но там-же было сказано, если я не ошибаюсь «И меч, и рок». Я не понимаю, почему меч и рок должны требовать у страсти, чтоб она была окровавленной, как игла.
Хрис.
Mon cher, никто и не сомневается в том, что меч и рок вовсе не должны требовать у страсти, чтоб она была окровавлена, как игла, но совершенно очевидно, что в моем стихотворении, в этом стихотворении Хрисанфа слова «и меч, и рок» требуют после себя ни каких-нибудь других слов, но, именно, слов «страсть окровавленная, как игла». Поймите, для того, чтобы эта чашка, которую я сейчас раскрашиваю, была такою, какою я хочу ее видеть, т. е., для того, чтобы вы, увидя эту чашку, почувствовали то «самое главное», тот «дух», который и водит моей рукой при создании этой чашки, я должен непременно нарисовать рядом с этим зеленым цветком фиолетовый, и мне совершенно безразлично, есть ли в действительности такой фиолетовый цветок, или же такого и совсем не бывает. В действительности зеленый цветок вовсе не требует, чтобы рядом с ним был фиолетовый, при создании же этой чашки я нахожусь в подчинении, именно, у этой необходимости, и я могу сказать без всяких оговорок и ленточек, что этот цветок фиолетовый потому, что тот зеленый, и что «страсть окровавлена, как игла» потому, что «и меч, и рок».
Довольно, довольно, мой милый Хрисанф, я понял даже больше, чем вы думаете! Смотрите, я подобрал ключ к этому секретному замку – слышите, я поворачиваю его, и замок со звоном отпирается: мы открыли новую причинность, и она-то – ключ ко всем этим странным историям о привидениях, предчувствиях и суевериях! Пойдемте-же к нашему позитивисту, предупредим его поскорее: ведь он думает, что результатом его поездки к портному будет новый костюм, и совсем не предполагает, что из-за этой его поездки может завтра пойти дождь или случиться пожар у Мюр и Мерилиза. Но поймет-ли он нас? Не подумает ли он, что я хочу снова пропагандировать старую теорию того, что одно следствие цепляется за другое, которое есть уже причина третьяго и т. п., и т. д., и что потому то его поездка к портному может быть причиной завтрашняго дождя? Все равно, пойдемте к нему, я хочу видеть его обезкураженность, его глупый взгляд, его недоумение перед этими простыми и ясными соображениями, которыя, конечно, покажутся ему такими же неясными парадоксами, какими кажутся ему натюрморты Сезанна и Матисса.
– Куда вам итти, я, котораго вы называете позитивистом, сижу, слава Богу, перед вами и успел съесть две кисти винограда, пока вы пересыпали из одной руки в другую все эти ничем не доказанныя ваши безсмыслицы. Выскажитесь же до конца, ударьте кулаком по клавишам, и пусть этот аккорд будет заключительным всей вашей философической какофонии. Я говорю вам по человечески – меня ждет портной.