— Вас-то сюда каким ветром занесло? — вместо ответа поинтересовался Данила.
— Да вот, решили фенакодусов размять, — с невинным видом ответил Тимоха.
— Угу, в полной сброе оно в самый раз, — кивнул Данила.
— Через три минуты этим маршрутом проедет стрелецкий разъезд, — проговорил так и не выехавший на свет третий силуэт голосом Степана. — Потому, если ты к Спасским воротам решил проехаться, хорош трепаться и поехали.
Поняв, что разъяснений он не дождется, Данила кивнул и тронул поводья Бурки. Лишь проезжая Ивановскую площадь, поинтересовался:
— А зачем заводного фенакодуса взяли?
— Думали, ты пешком двинешь через Тайницкий сад и наружу. Только верхом оно быстрее получится.
С таким доводом трудно было не согласиться. Интересно только, откуда они про подземный ход узнали? Но решение загадок лучше до поры отложить, пока есть дела поважнее.
— Ну а коль ты верхом…
На скаку Степан бросил повод заводного фенакодуса Орясе. Тот поймал ловко, словно ждал. И с не меньшей сноровкой для такого грузного тела взлетел в седло. Данила усмехнулся одобрительно. Дружиннику за такой прыжок Мастер конного боя выдал бы на орехи по полной программе. Но для бывшего Пахаря у Орясы весьма неплохо получилось с фенакодусом управиться, видно, что парень не одного тура довел до нервного срыва, тренируя навыки верховой езды.
Верхами оно действительно получилось быстрее. Не прошло и двух минут, как кавалькада уже почти доехала до Спасских ворот. Данила по пути прикидывал: даже если отец Филарет все рассказал Степану, и тот в курсе задумки Духовного Наставника, все равно слова дружинного десятника будет маловато, чтобы стрельцы выпустили такую толпу из Кремля. У одного Данилы был шанс попытаться уболтать сторожей, пусть даже и мизерный — все-таки авторитет у него среди простого народа в Кремле имелся. Но целый отряд вооруженных всадников — это совсем иное…
Впереди показались надвратные фонари Спасской башни, специально прикрепленные так, чтобы свет падал на площадку возле ворот. Для стрельцов с башни, стен и с углового поста за Военной школой любой подъезжающий как на ладони. А сами они в тени, стреляй — не хочу.
— Стоять! Кто такие?
— Ну вот, началось, — пробормотал про себя Данила. Хотя иначе и быть не могло…
— Свои, — отозвался Степан.
— Свои в такое время дома спят, десятые сны смотрят. Кто такие, спрашиваю?
Голос был грубый, хриплый, что называется «с трещинкой». Но тот, что перебил его, был еще паскудней.
— Преступники это, служивый. Слово и дело!
«Слово и дело» — присказка старинная и страшная. Говорят, пятьсот лет назад такое выкрикивали княжьи люди, обнаружившие государственного преступника или несчастного, кто им таковым показался. После чего человека можно было считать мертвецом — из следственных подвалов мало кто возвращался. Потом, после смерти тогдашнего князя, говорят, одумались, но через триста лет все повторилось. Снова по всей Руси убивали людей сотнями — за слово, за взгляд, который кому-то не понравился, и этот «кто-то» взял да донес. Тогда говорили: «Лес рубят — щепки летят». Этого Данила понять не мог, как ни силился. Судя по тому, что рассказывал отец Филарет, свой народ тогдашний князь вырубал под корень, а попадали под топор истинные враги или нет — неизвестно. Страшной сказкой казались такие истории. Но вот сейчас, похоже, все повторяется.
— Слово и дело!
Краем глаза Данила увидел, как в окнах Военной школы блеснули несколько автоматных стволов. Значит, засада. Значит, знали все опричники и просто ждали, когда дружинники сами заедут в расставленные сети. Теперь всё. Стоит подьячему своим мерзким голосом произнести единое слово — и поляжет весь дружинный отряд, словно молодая трава под кислотным дождем.
— Ну что ж, арестуй меня, подьячий, — неожиданно веселым голосом громко сказал Степан. — Только сначала подойди, покажу чего.
— Все, что ты можешь показать, я в подвале Тайного приказа посмотрю, — вновь раздался голос из-за угла Школы. Видать, Савелий прятался за мешками с песком, на которых были установлены два стеношных стреломета, угрожающе направленных на дружинников. — Взять их!
— А вот это ты погоди, подьячий, — прозвучал в темноте тот самый голос «с трещинкой». — Ты в Сенате распоряжайся, ежели Тайный дьяк позволит. А в своем карауле я командую.
На свет из темноты вышел невысокий мужик в длинном, ниже колен тегиляе, усиленном квадратиками стальных пластин. Не кольчуга, конечно, одежка стрелецкая, но метательное копье нео на излете удержит. Другое дело, что обезьяны тоже не дураки и копья свои швыряют во время штурма, подобравшись поближе к стенам… Еще на стрельце была плотная шапка с опушкой, рукавицы, как и тегиляй, усиленные железом, и толстые сапоги. Из оружия — кривая сабля на поясе и длинноствольный пистоль за поясом. В руке стрелец держал бердыш — насаженный на длинное древко боевой топор с лезвием, искривленным полумесяцем. В умелых руках оружие страшное. Особенно при обороне удобно таким и рубить, и колоть лезущих на стены нео. А при случае использовать специальную выемку на обухе в качестве упора для фузеи или пистоля.
На шапке стрельца красовался вышитый знак — островерхая башня. Значит, сам начальник Спасского караула.
— Степан, ты, што ль? — спросил стрелец, прищуриваясь, словно из пищали целился.
— Я.
Десятник поднял стальную полумаску, защищавшую глаза и нос на манер забрала.
— А чего ночью-то шастаете? Случилось чего?
— Случилось, — сказал Степан, осторожно доставая из кармана кожаных штанов свернутую в трубочку бумагу. — Держи.
Начальник караула Спасской башни принял свиток, развернул…
Из-за мешков вышел подьячий. Даже при скудном свете фонарей было видно, что лицо его бледно, словно вылепленная из мякиша маска, которую слегка перекосило от ярости.
— От преступников бумаги принимаешь? — прошипел он в лицо стрельцу. — Правосудию препятствуешь? Недолго же тебе осталось ходить в начальниках…
— Да ну? — поднял густые брови стрелец. — Ты, подьячий, то ли белены обкушался, то ли рехнулся вконец. Это видел?
Со своего места Данила видел, как стрелец ткнул прямо в нос Савелию лист, с которого на нитке свисала большая блямба из красного сургуча. При виде этой блямбы подьячего перекосило сильнее, отчего он стал похож на морока, что шляются возле Полей Смерти в надежде поживиться свежим мясом.
— Пропуск… В любое время впускать и выпускать через любые ворота Кремля… И княжья печать… Откуда? — выдавил он наконец. — Не подделка ли?
— Слушай, подьячий, иди уже, да? — скривился начальник караула, словно случилось ему только что хлебнуть прокисшего квасу. — Я, конечно, понимаю, должность у тебя важная. Но, по-моему, лучше бы ты, как твой батька Незван, ветеринаром стал, туров за яйца щупал. Толку, думаю, поболее было бы — хоть туры б довольные ходили.
Расхохотались все. Дружинники, сидящие в седлах, невидимые в ночи стрельцы на стенах, опричники, наконец показавшиеся слева в окнах Военной школы. Даже Бурка Данилы тихонько заржал, обнажив жутковатые с виду зубищи.
Савелий сжал кулаки в бессильной злобе, скрипнул зубами, аж до Данилы донеслось, развернулся и, не глядя ни на кого, пошел прочь.
«С такого скрипа можно вообще без последних жевалок остаться», — усмехнулся про себя дружинник, вспомнив подгнившую пасть подьячего. Вот ведь, действительно, жил бы себе человек спокойно и правильно, за турами ходил, как отец его. Пользу приносил и животине, и людям, имея от каждого из кремлевских почет и уважение. А сейчас бредет от Спасской башни, словно крысособака побитая, и его же опричники смеются ему в спину. Странно. Неужели есть в этом удовольствие какое, чтоб людей ловить, в кандалы заковывать, суд над ними чинить? Отец Филарет сказывал, мол, не судите, да не судимы будете. И вот, пожалуйста, идет себе человек, решивший, что он судить других вправе, а внутри него злоба клокочет и пожирает его, словно смертельная опухоль. Что, в общем-то, неудивительно. Сам себя приговорил подьячий к наказанию, выбрав свой путь. И нет страшнее приговора…