Противостоит «церковникам» противоположный берег, где находятся «Мануфактуры» (так назывались в начале века ткацкие фабрики), где стараются строить новую жизнь, столь же вульгарно ее понимая, как «церковники» религию.
Настоящими героями новой жизни становятся ткачиха Зинаида, ушедшая от мужа, «крепкая» семья которого продолжает жить по домостроевским правилам, и Вавилов, проходящий многие ступени самовоспитания и поднимающийся с самых низов бродяжничества до осознания необходимости удовлетворения культурных потребностей рабочих.
Интеллигенты в «Кремле» все даны иронически. Длинные их монологи отражают тогдашний литературный процесс — споры о пролетарской культуре, гонения на попутчиков, дискуссии о соотношении сознательного и бессознательного в искусстве и т. п.
Но «новым» людям, в особенности это показательно на примере Вавилова, не хватает образования, и они иногда ведут себя не менее варварски, чем их противники «церковники», посягая на разрушение православной веры и храмов.
Изданный через полвека после написания, роман «Ужгинский Кремль» не имел прессы. Его не заметила современная критика. Существовали лишь письменные отзывы писателей.
Отзывы были положительными, некоторые и восторженными.
Но (чтобы не перегружать читателя) я полностью привожу только тот, который лично мне кажется самым убедительным. Это отзыв Миколы Бажана, украинского поэта, академика, энциклопедически образованного человека.
«Я за два дня праздников, что называется одним духом прочел роман «Кремль». Роман меня увлек, заинтересовал, взволновал. Он ярко воплощает и выражает настроения и душевные конфликты — сомнения и надежды русской советской интеллигенции того сложного и противоречивого времени 30-х годов, когда борьба кто — кого, когда спор между новым и старым, между социализмом и капитализмом еще не был завершен, еще был вздыблен, еще проходил как бурный и острый водораздел, сквозь каждую думающую и чувствующую душу.
Написан роман очень своеобразно, тем стилем большого гротеска, который проявлялся и в прозе М. Булгакова, А. Толстого, И. Ильфа и Е. Петрова, отчасти И. Эренбурга, Б. Пильняка, но ни у кого не был так напряжен, размашист, прихотлив и изобретателен, как в прозе Всеволода Иванова, особенно в этом романе.
Критики могли бы найти тут и сюрреализм, и гротескность современной драматургии Ионеско, и «Кафкианство», но на самом деле в нем лишь полно и сочно выражено то «всеволодианство», которое на веки веков сделало Всеволода Иванова неповторимым, многоцветным и многообразным, раблезиански буйным и иронически задумчивым великаном великой русской литературы. «Кремль» — одно из ярчайших проявлений его щедрого, далеко не всегда взвешенного и размеренного, стройно и гармонично проявленного таланта. Размер, мера, конструкция, строгая причинность, закономерность — он их часто толчком сшибает или тянет за собой, как Гаргантюа тянул парижские колокола. Поэтому и «Кремль» — не ровное произведение. Блестяще написанная, с «ивановскими» чудесными пейзажами, с «ивановским» юмором и с «ивановской» проникновенностью в «тайное тайных» человеческих душ, первая половина романа потом сменяется рядом глав, затянутых и несколько монотонных, чтобы к концу прийти снова к сценам изобретательным и острым.
Я не могу понять, почему роман не был напечатан при жизни Всеволода. Ведь роман этот так прямо и выразительно говорит о торжестве нового, о неминуемом окончательном торжестве коммунизма, его морали, его справедливой веры над суеверием старого, над гнусностью капитализма в его самых противных нэпмановско-спекулятивно-кулацко-паразитических отпрысках и пережитках. Ведь не может быть сомнения в том положительном значении, которое Всеволод Иванов вкладывал в фигуру большевика Вавилова, нарисованную без боязни внутренних конфликтов, трагедий, временных простраций, присущих человеку особенно в то конфликтное переходное время, которое описывает роман. Да и фигура Зинаиды тоже такого типа.
Роман «Кремль» вовсе не паноптикум, не собрание монстров, не коллекция раритетов, хотя своеобразие, необычность, прихотливость, внешняя алогичность, опирающаяся на внутреннее логическое течение, на подтекст, на скрытую, но вскрывающую значительно больше, чем явная детерминированность, присущи этому роману — мудрому и яркому гротеску. Читателя поражает не только ситуация, эпизод, пассаж, но иногда даже просто фраза. Поражает именно той внешней нелогичностью, о которой я уже говорил, но достаточно вдуматься, чтобы понять, каким могучим выразительным средством эта формальная (а не сутьевая) алогичность является. Да, роман необычайно важен, сложен, интересен».