– Да, видела, даже могу сказать, читала.
– А что вы о них думаете? спросил капитан Броун: – не отличнейшая ли это вещь?
Понуждаемая таким образом мисс Дженкинс не могла не отвечать:
– Могу сказать, не думаю, чтоб они могли сравняться с сочинениями доктора Джонсона. Может быть, еще автор молод. Пусть его продолжает; кто знает, что из него выйдет, если он возьмет себе за образец великого доктора.
Это очевидно было уж слишком для капитана Броуна. Он не мог перенести спокойно, и я видела, как слова вертелись у него на языке, прежде чем мисс Дженкинс окончила свою фразу.
– Это вещь совершенно – другого рода-с! начал он.
– Я очень это знаю, отвечала она: – и поэтому-то не слишком взыскательна, капитан Броун.
– Позвольте мне прочесть вам сцену из нынешнего нумера, упрашивал он: – и получил его только сегодня утром, и не думаю, чтоб здешнее общество успело уже его прочесть.
– Если вам угодно, сказала она, садясь с видом покорности.
Он прочел описание «вечера», который Сэм Уэллер давал в Бате. Некоторые из нас смеялись от души. Я не смела, потому что жила у мисс Дженкинс, которая сидела с терпеливой важностью. Когда капитан кончил, она обернулась ко мне и сказала с кротким спокойствием:
– Принесите мне «Расселаса», душенька, из библиотеки.
Когда я принесла, она обернулась к капитану Броуну:
– Теперь позвольте мне прочесть вам сцену, и тогда пусть общество судит между вашим любимцем, мистером Боцем, и доктором Джонсоном.
Она прочла величественным пискливым голосом разговор между Расселасом и Имелаком и, кончив, сказала:
– Полагаю, что теперь предпочтение, отдаваемое мною доктору Джонсону, как романическому писателю, оправдано.
Капитан закусил губы и забарабанил по столу, но не сказал ничего. Она подумала, что может нанести окончательный удар.
– Я считаю пошлостью и совсем не литературным достоинством издавать сочинения выпусками.
– А как был издан «Странник?» спросил капитан Броун тихим голосом, который, я полагаю, мисс Дженкинс слышать не могла.
– Слог доктора Джонсона должен служить образцом для начинающих писателей. Отец мой велел мне ему подражать, когда я начала писать письма. Я образовала по нем свой собственный слог; советую сделать то же вашему любимцу.
– Мне было бы очень жаль, если б он переменил свой слог на такой напыщенный, сказал капитан Броун.
Мисс Дженкинс сочла это личной обидой в таком смысле, о котором капитан и не воображал. В эпистолярном слоге она сама и друзья её считали ее весьма сильной. Множество копий с множества писем видела я написанными и поправленными на аспидной доске прежде, чем она «воспользовалась остававшимся до почты получасом», чтоб уверить своих друзей в том-то или в этом-то, и доктор Джонсон был, как она сказала, её образцом в этих сочинениях. Она выпрямилась с достоинством и отвечала только на последние замечания капитана Броуна, но с заметной выразительностью на каждом слове:
– Я предпочитаю доктора Джонсона мистеру Боцу.
Говорят (не ручаюсь за справедливость), будто капитан Броун сказал sotto voce:
– Черт побери доктора Джонсона!
Если он сказал это, то раскаялся впоследствии. Он стал возле кресел мисс Дженкинс и пытался обольстить ее разговором о некоторых приятных предметах, но она была неумолима. На следующий день ока сделала, упомянутое мною выше замечание, о ямочках мисс Джесси.
II. Капитан
Невозможно было прожить месяц в Крэнфорде и не знать ежедневных привычек каждого обитателя; задолго до окончания моего посещения, я знала многое относительно броуновского трио. Ничего нового нельзя было открыть касательно их бедности, потому что они говорили об этом просто и открыто с самого начала. Они не делали тайны из своей необходимости быть экономными. Оставалось только открыть бесконечную доброту сердца капитана и разнообразные способы, которыми он, бессознательно для себя самого, обнаруживал ее. Рассказывались маленькие анекдоты об этом вскоре после того, как случались. Так как мы читали немного и так как все дамы были довольны своими служанками, то в предметах к разговору был недостаток страшный. Мы, вследствие этого, разбирали обстоятельство о капитане, взявшем из рук бедной старухи её ношу в одно ненастное воскресенье. Он встретил ее возвращающуюся с рынка, когда шел из церкви, и приметил её неверную походку; с важным достоинством, с которым он делал все, освободил ее от ноши и отправился вдоль по улице с нею рядом, донеся её овощи бережно домой. Это сочли очень эксцентричным и надеялись, что в понедельник утром он сделает визиты, чтоб изъяснить и извиниться в преступлении против крэнфордского приличия, но он этого не сделал; и тогда было решено, что ему стыдно и он прячется. В ласковой жалости к нему мы начали говорить: