— В тайны, бездны, — пробормотала художница. — Почему «Скорую» не вызвал? Ваш секретарь все это и провернул.
— Нет! — отрезал модернист. — Вы не знали Женьку.
— А может, и вы до конца не знали.
— Родь, скажи! Ты имел на него огромное влияние… не знаю уж, на чем основанное… но факт. Однако смерть Наташи он бы никому не простил.
— Кому-то простил, Степ. Это тоже факт.
— Ей? — тихонько сказала Лара.
— Пардон, мадам, она отравилась.
— Может быть, она слишком любила мужа.
— Ваша логика мне недоступна. Предполагать идеальные мотивы в таком деле…
— В каком?
— Отравление — самое гнусное деяние на свете. Подлое, подпольное и частенько безнаказанное. Да, Родион! Можешь хоть завтра вышвырнуть меня из своей «империи», но я облегчил душу.
— Ты прав. Троица «погребенных» потому так и ужасна. Теперь насчет «безнаказанности»… С того момента в прихожей брата я ведь уже не живу. Вот и не боюсь ничего, девочка, никаких чувств не осталось. Свидетельствую объективно и бесстрастно.
— Врешь! — азартно воскликнул Степа. — К чему тогда это расследование?
— Мне нужен мой покровитель.
— Покровитель? — Шепот его, багровое лицо приблизились к моему почти вплотную. — Ты копаешь кому-то могилу.
Я отшатнулся:
— По-твоему, такие мелкие мотивы…
— А вам нужны возвышенные? Идеальная любовь! Допустим, твоя жена покончила с собой из-за каких-то там угрызений. И Женя последовал за нею. Тогда кто украл и спрятал его труп? Или ты окончательный псих и не ведаешь, что творишь. Или действует враг… нечеловечески умный и сильный.
— Дух нашей бабушки. — Я усмехнулся. — Нет, Степа, это человек. Он сидел с нами за поминальным столом в прошлую субботу.
Степа вздрогнул всем телом.
— Яд этой чертовой бабушки был у тебя?
— У меня.
— И он запечатлен в золотой чаше на фреске!
— Которую, между прочим, — заметил я, — сфотографировал итальянец. А ты сокрушался, что нет наследника.
— Да какой он родственник, я и значения не придавал!
— И все же: кому останется состояние в случае моей смерти?
— Ты сам должен написать завещание, Родя.
Мы с Ларой по обыкновению собирали валежник, все дальше от флигеля, все глубже, очищая парк от сухостоя, праха и тлена десятилетий. Мы не сговаривались, не обсуждали этот ежевечерний, пышно выражаясь, обряд очищения, испытания «огненным столпом»; он стал необходим.
В чаще почти смерклось, бесшумно опадали листы, и настойчиво звенел в ушах моих предсмертный голос: «Где ты ее прячешь? Погребенные уже не скажут. Ты — убийца!» Я убийца, но и наш блаженный Женечка ужасно замешан, коль меня не выдал. «Погребенные уже не скажут» — про убийцу? Нет, он дальше обвиняет — значит, знает. Они не скажут, «где ты ее прячешь» — вот ключевая фраза. «Ее» — первое, что приходит в голову, — бутылочку с болиголовом.
— Но откуда он про нее знал? — пробормотал я нечаянно вслух, сбросив наземь охапку хвороста; Лара на корточках разжигала костер; подняла голову.
— Про кого?
— Наша бабуля клялась, что никому никогда про яд не рассказывала.
— Еще бы. Это было совсем не в ее интересах.
— Если Наташе… Они встречались после моего визита.
— Кабы я знала, какой «мистерией» все это обернется, я б их разговор подслушала, честное слово.
— Лара, не смейся.
— Нет, нет!
— Не смейся. Болиголов убил пятерых.
— Да не берите же все на себя. Тридцать лет назад вы были ребенком.
— Но удачно продолжил родословную линию. С братом понятно, зато остальное… мрак.
— Вы полагали, что они с Наташей выпили тот самый бокал шампанского?
— Я так думал.
— И одна доза привела к смерти обоих?
— Да ведь в спешке, на нервах… сколько я там ливанул — не ручаюсь.
— Но теперь вы в сомнении из-за секретаря?
— Да, если доктор не ошибается насчет отравления… перед Евгением я чист.
— Где вы хранили яд?
Я рассказал.
Первым моим благородным порывом (еще тогда, при бабушке) было — избавиться от смертоносной жидкости. Я подошел к открытому окну — из зарослей парка возникли доктор с художницей — и отвернулся… Нежные весенние лучи озаряли «Погребенных», которые словно околдовали меня. «Что за странное создание!» Старуха глядела непроницаемо. «Вариация на тему рублевской «Троицы»? А что в чаше?» Она все молчала. «Не вино для причастия, правда? Это яд?» Наконец произнесла: «Это моя последняя вещь. В такой символической ипостаси я попыталась выразить некоторые свои ощущения». Послышались шаги доктора по лестнице, и я машинально сунул бутылку с болиголовом в карман куртки.