— А потом? — спросила Лара. — Почему потом не избавились?
Я задумался: чрезвычайно трудно передать в словах подсознательные побуждения — как возникает смертный грех.
— В тот же день вы услышали разговор брата с женой и задумали убийство?
— Сознательно — нет.
— Вы любили свою жену.
— Наверное. Да. Я не смог бы.
— Но вы убили ее.
— Значит, смог.
Про яд я вспомнил уже дома после их ухода, как будто «чертова бабушка» прошептала на ушко: «Здесь примерно на четыре порции». Слишком много, подумалось с усмешечкой, хватит и одной. Мне вдруг расхотелось жить; и не потому, что она ушла — что мне до чужих чувств, коль я разом и полностью утратил собственные. Мир омертвел. И казалось, словно омертвел он еще тогда, после взгляда на «Погребенных». А не причаститься ли зельем из диковинной бутылочки? Нет, не серьезное намерение, а так… усмешка.
Теперь я могу засвидетельствовать компетентно: самоубийца переживает раздвоение личности. В христианской терминологии: ангел умоляет, зверь соблазняет. И чем — небытием. В мгновение стресса (умопомрачения) небытие для человека предпочтительнее. И ведь врет, отец лжи — а вдруг земная мука только слабое отражение той, запредельной? «Попробуй — узнаешь!» — шептал голосок. И тут зазвонил телефон — ангел мой хранитель послал Евгения. «Что происходит, Родя?» В умопомрачении почудилось мне, будто он спрашивает про яд… «Что ж ты молчишь? Она действительно ушла к Всеволоду?» А я сам ушел уже так далеко, что про все забыл, про них забыл… «Да». — «Я уйду от него». — «Зачем?» — «Это подлость — отнять у тебя имение и жену». — «Ох, Жень! — Я засмеялся: реплика из классического романа. — Держись за финансиста — на что ты еще годен, филолог?» — «Пригожусь. Да, Родя, я останусь пока, чтоб вас соединить». — «Зачем?» — «Вы не сможете жить друг без друга».
Все получилось с точностью до наоборот: соединить не удалось, я живой, а они все умерли. Он меня спас тогда, но какой-то предел я успел перейти; и потом, в католической передней Всеволода, не дрогнул, ощущая себя мертвым. Но самое смешное — остался жив. И оправдание наготове: она вошла, когда я капнул яду брату, а себе не успел. И удрал в Опочку довершить деяние. Но почему в такую даль, коль свое жилище в двух шагах от Восстания? Теперь-то понятно: я и про художницу забыл — будто бы! — а на самом деле бросился за спасением к женщине — интуитивно, подсознательно: помню, очень удивился, увидев в окне флигеля свет. Мистический настрой конца (сопровождаемый галлюцинацией: меня преследуют — ни звука, ни тени, — чей-то яростный взгляд, «всевидящее око», сопровождал в пути через луг и поле, через парк; и я останавливался, озирался…), настрой конца сменился жаждой жизни — ненадолго, — когда я увидел свет, взошел на крыльцо, открылась дверь, и я ее обнял. И она не оттолкнула — вот что удивительно! — женщина почувствовала, что человек на последнем пределе, и пожалела его.
Тоже ненадолго. Но тот вечер и ту ночь я никогда не забуду. Мы пили чай на кухне, она смеялась: «Кузен ваш весьма расстроился из-за нового завещания». «Грозил наследства завтра же лишить», — отвечал я в тон; конечно, я все скрыл, скрыл про яд (бутылочка хранилась у сердца, во внутреннем кармане куртки). «Конец» я отложил на потом, меня заворожила энергия жизни — ее энергия, сила и страстность. А когда поднялся в бабкину спальню и включил ночник, то просто рухнул одетый на кровать и провалился в сон. К сожалению, ненадолго. Вдруг очнулся как от толчка (оказалось, так и сплю, прижимая руку к сердцу — к яду в склянке). «Погребенные» отпрянули от чаши и замерли. Все вспомнилось разом, и как будто наступила необходимая решимость. В темноте я прокрался на кухню за водой, нечаянно задел пустое ведро, застыл, пережидая грохот… ведро покатилось по полу, и вспыхнул свет. На пороге Лара в белой пижаме, ноги босые, волосы распущенные, глаза заспанные. «Ой, что случилось?» — «Извините, разбудил, хочется пить… извините!» — «Пустяки. Засну мгновенно, у меня сон как у младенца». — «Завидую». Она прошла мимо меня, нагнулась поднять ведро, я четко отдавал себе отчет в своих желаниях (энергия жизни и смерти — Эрос и Танатос боролись во мне, как два существа), я притянул — грубо рванул — ее к себе, взял на руки, вглядываясь в оживавшее смуглое лицо, вдруг блеснувшее белизной зубов. Она не сопротивлялась, я поднялся наверх с пленительной ношей. Все произошло быстро, как в страстной схватке двух врагов, и молча. Лишь потом она сказала: «Я просто пожалела вас». — «Нет, не обманешь, ты сама этого хотела!» — «Ну и что? — протянула она лениво. — Вам же хорошо?» — «Очень. Лучше не бывает». — «И не будет». Она усмехнулась и ушла. И не было. С той ночи ничего больше не было.