— Каждый ответит. Итак, получишь инструкции от своего иностранного босса — приезжай в Опочку.
— Ничего заранее обещать не могу, но…
— Меня очень интересует «Троица торжествующая».
По дороге домой я заглянул к доктору в желтую хижину: они с Ларой распивали чай и меня угостили. Скудное солнце светило сквозь кисейное кружево, зажигая нежным пламенем алые розы в стеклянном кувшине на подоконнике, отражаясь в зеркале самовара на столе. От этой старинной пасторали у меня заныло сердце.
Художница уговаривала старика разрешить ей сделать несколько зарисовок больных.
— Ты можешь напугать, Ларочка…
— Я незаметно, из кустов, ну пожалуйста!
— Ты ж вроде меня собиралась увековечить.
— Само собой! Но ваш портрет требует времени и полной отдачи. А это просто несколько набросков. Меня ужасно заинтересовало, дядя Аркаша, ваше наблюдение о мистиках в сумасшедшем доме. Босх в гробу перевернется.
— Ну, если очень осторожно…
— Клянусь!
— Аркадий Васильевич, и давно вы в Опочке процветаете?
— С пятьдесят первого. Как назначение после института получил, так вот на всю жизнь и застрял. И лежать, конечно, в этой земле.
— В дворянском склепе не хотите?
— Нет, увольте! — Доктор засмеялся. — Я уж на кладбище, рядышком с женой. Она тоже медичка была, вместе учились. Из-за жены и остался в Опочке навсегда, на повышение не шел — у нее легкие слабые, а у нас тут сосны, ели, воздух! Ну а потом уж к могиле привязался, — как-то странно добавил он.
— От туберкулеза умерла?
— От пневмонии. — Старик закурил папироску. — В сорок лет.
— С Марьей Павловной была знакома?
— Ну да. Борьба за помещичий флигель началась в шестьдесят шестом. Марьюшка часто приезжала, заработала нарыв на левой ноге. Вот мы и познакомились.
— А вы вроде говорили, в шестьдесят седьмом.
— То с Лариными родителями. И с Митенькой. Да, год спустя.
— Как его отчество?
— А Бог его знает. Не помню. Митенька да Митенька, он все молодился, и девушка, что с ним отравилась, молоденькая была. Я и фамилии его не знаю, на конвертах подпись неразборчива. Марья себе, понятно, девичью оставила, дворянскую.
— На каких конвертах?
— Почта во флигель (ведь на отшибе, три километра) через меня шла. Она попросила, я передавал.
— Аркадий Васильевич, вы говорили, что отлично помните тот день, когда Лара родилась.
— Вовек не забуду!
Художница улыбнулась.
— Днем вы ездили к больной…
— Вот к ее матери. Меня тревожило состояние беременной. И пожалуйста — к ночи преждевременные роды!
— Так. По дороге вы встретили Марью Павловну. Она писала пейзаж с прудом.
— Да. И его уничтожила. Позже я просил на память — увы.
— Но пруд расположен довольно далеко и с дороги не виден.
— Так она уже несколько дней там работала, я знал.
— И, тревожась за роженицу, сделали такой крюк, чтоб перекинуться двумя словами с художницей?
Лицо доктора напряглось, сморщилось — старик Хоттабыч отразился в зеркальном самоваре.
— Родион Петрович, вы натуральный сыщик! Так тонко подвести прямо к сути. Конечно, я передал ей письмо.
— От Митеньки?
— Наверняка. Ради казенного (к ней иногда приходили из Союза художников) я б так не торопился. — Я глядел выжидательно, и доктор добавил: — Она сильно тревожилась за мужа.
— Вы рассказали про эти подробности следователю?
— Нет. Зачем?
— Затем, что он потребовал бы от вдовы письмо, судя по всему, написанное одновременно с предсмертной, так сказать, запиской.
— Вы намекаете, — он вздохнул, — что эту записку я в конверте Марьюшке и передал?
— Аркадий Васильевич, откуда, по-вашему, взялся у моей бабки спустя тридцать лет болиголов?
— Я думал над этим! При виде мертвых ей стало плохо, я бросился на кухню за водой. Что, если она успела перелить оставшийся после самоубийц яд, чтобы покончить с собой?
— В принципе это реально. Вы в незнакомой обстановке, замешкались… Но вторая бутылка из вашей лаборатории как там оказалась? Не вы же ее принесли!
— Боже сохрани и помилуй! — изумился материалист и повернулся к Ларе: — Деточка, тебе родители рассказывали что-нибудь об обстоятельствах твоего рождения?
— Что я родилась в барской усадьбе, — она улыбнулась лукаво, — что нас с мамой спасли дядя Аркаша и моя крестная.
Я удивился:
— Марья Павловна твоя крестная? В первый раз слышу.
— А вы и вообще обо мне мало слышали. И что тут странного?
— Да все!
— Нет, позвольте! — вмешался старик решительно. — Сам я последовательный материалист, но искренние заблуждения могу уважать. Родион Петрович, вы как поэт и мистик…