Он долго молчал, отвертываясь от нее. Потом снова заговорил:
— В детстве я и шагу не мог шагнуть, чтобы мать или отец не заорали на меня, как на лошадь. В особенности отец. Между собой они тоже часто цапались. Отец когда-то шибко богатый был, а потом обеднел и, видать, озлился на весь мир из-за этого. Все не так, все не этак. Пинки да подзатыльники. Трезвый еще ничего, а как налакается — хоть из дому убегай. Любил пьяный лупить меня. Наподдает, что и на ногах не держишься. Это, видно, доставляло ему удовольствие, я так думаю. И мать била. Я и сейчас побаиваюсь ее. Даже бледнею, когда она заорет на меня. Стыдно и признаваться-то. Никакой силы воли у меня, конечно, не было, всю родители начисто вытряхнули. В школе меня тоже лупили все, кому не лень, потому что сдачи я не умел давать.
— Дети вообще бывают жестоки.
— Да… Заметил я, знаете, …что если хорошо работаю, то родители не бьют меня и меньше ругают. И как увижу, что злятся, быстрей хватаюсь за лопату иль топор. Работать я люблю, и думаю, будь у меня хоть какие родители, все одно не был бы я лентяем. Говорят вот мне иногда: за рублем, дескать, гонишься. Только когда работаю я, о деньгах и не думаю. Роблю и только…
— Говорите, говорите…
— Ну, подрос я, в цех устроился и решил дружка завести. Бригадир мой жил у нас по-соседству. Веселый такой парень. Павлом звали. Меня и потянуло к нему, к веселому-то. Думаю, если что, так и заступится — кулаки у него здоровенные. Я-то считал его за дружка, а был для него, сейчас уж понимаю, чем-то вроде шута горохового. Вы знаете такую дружбу: один командует, а другой только и старается услужить? Мелкий случай, а вот как сейчас помню. Сидим мы с ним на улице вечером. Ребята с девчатами подошли. Павел говорит: «Сенька, сбегай ко мне домой, фотоаппарат принеси». И добавил: «Ты оглох что ли, заика? А ну, одна нога тут, другая — там».
Он всегда так делал. Один на один терпел я, а при девчатах, ну просто до невозможности обидно мне стало. А потом получилось такое. Мы контору отделывали. И переборки я не так поставил. Ломать пришлось. Вина была Павла, он приказал. А свалил на меня. Дескать, Земеров подпутал. Врал прямо в глаза. Таких вот фактов я вам могу тысячи привести.
— Мало ли мерзавцев. И чего вы, слушаете, как телок? Ведь вы, в общем-то, здоровый человек.
— Да. А работать я завсегда любил. И радуюсь, когда ворота какие-нибудь поставлю или стол смастерю, к примеру, или чего другое. И глядеть люблю на то, что сделал. Так вот стою и гляжу. Когда-то я старался работать и затем, чтобы заслужить у людей уважение. Чтобы меня, так сказать, меньше трогали — самозащита своего рода. Ну и материально. В детстве, когда отец умер, наголодовался…
— Кажется, идет мой автобус. — Елена остановилась. — Знаете, что я вам напоследок скажу: старайтесь быть с людьми, только с настоящими, а не с подонками. Тогда и себя поймете.
Разговаривая с ней, он не чувствовал обиды. Обида, горькая до слез, пришла позже, когда Семен дома сидел у окна и, слыша храп матери, смотрел на голый в лунном свете двор и вспоминал свое сватовство.
Утром он сказал начальнику цеха:
— Я подумал. Я не пойду в бригадиры.
7
Семен как-то внезапно постарел и осунулся. Раза два напился в одиночку, к великому возмущению Пелагеи Сергеевны, которая и сама когда-то была не прочь пображничать, но к старости утихла.
На одном из собраний председатель завкома обрушился на Земерова: «Человек с психологией предпринимателя… Стяжатель… Индивидуалист… Пережитки капитализма… В потенции это очень опасные люди…» Ничто не обидело Семена так, как слово «в потенции». Он не знал, что значит на простом языке эта «потенция», но догадывался, что речь идет о его будущем.
Семен работал теперь еще шибче, с какой-то озлобленностью даже, ложась в постель только часа на четыре-пять — сон не шел к нему. «В потенции». Пусть буду такой». Он достроил веранду на Луговой, обладил свинарник, покрыл крольчатник железом, хотя и старым, но еще годным, купленным Пелагеей Сергеевной у какого-то мужика, собиравшего металлический лом, заменил в рамах надтреснутые стекла, вместе с матерью насолил и намариновал всякой всячины огородной. Поколебался было, но все же купил козу и сделал ей скоренько насыпной, из горбылей хлевок. Сена купил в деревне, в сорока километрах от города. Обмерил поленницы и ужаснулся: может не хватить дровишек до лета — все же два таких больших дома, лучше жить с запасом, запас костей не ломит. Долготье на лесобазе продавали сырое (прямо из реки) и к тому же сучковатое. Когда он торопливо складывал последние расколотые им поленья, у него тряслись от напряжения руки. «Пусть буду такой».