БУДНИ
1
В центре Александровки длинная старая изба с новым крыльцом. Возле входа в избу — листы фанеры с надписями. Напротив крыльца витрина с областной газетой, белеющая свежим деревом. Здесь клуб.
Весна рано началась нынче: к середине апреля снег уже стаял, и вода стекла в раздувшийся Тобол; по грязным улицам деревни пролегли тропинки. Но потом нанесло холода, заледенели дороги. Ветер, однако, был игрив по-весеннему, с запахами тающего снега, свежей земли, и чувствовалось, что вот-вот и май.
Суббота для Вали Каменьщиковой, заведующей клубом, была тяжелой. С утра она наводила порядок в клубе. Все в доме этом было смехотворно маленьким — и библиотека, и зрительный зал, и сцена. С улицы люди входили прямо в зал. Здесь смотрели кино и здесь танцевали и плясали, отодвинув скамьи к стенам. Каменьщикова жила тут же, при клубе, в комнате с одним окном, отделенной от зала дощатой перегородкой, где с трудом размещались койка, сундук, столик и две табуретки. Вместе со свекровью своей сестры Евдокией Егоровной жила. В ноябре прошлого года сын и невестка старухи погибли. Они ехали в кабине грузовика. Слабый лед на Тоболе не выдержал, рухнул, машина мгновенно ушла под воду. Валя хоронила сестру и зятя. Вернувшись с кладбища, спросила у Евдокии Егоровны:
— Как одна-то теперь будешь?
Старуха горестно поморщилась. Она с сыном и невесткой маялась на частной квартире. Родных — никого. Была сестра да умерла.
— Проживу. Люди помогут, ежели че.
— Оно так, конечно. — Валя подумала. — Слушай, поехали ко мне.
Старуха оказалась трудолюбивой и покладистой. Она не помнила год своего рождения и это удивляло Валю.
— Интересно, как можно забыть год своего рождения.
— Так ить их, годов-то, более шестидесяти было, помни-ка все.
Валя устроила Евдокию Егоровну уборщицей в клуб. Евдокия Егоровна быстро перезнакомилась со всеми в деревне и вела себя так свободно, будто весь век жила тут. Даже в клубные дела вмешивалась. Говорила Вале:
— Петька Удилов шибко баско поет. Ты его почашше на сцену-то толкай.
Если в клуб заявлялся пьяный и начинал шалопутничать, старуха подходила к нему:
— Топай домой, бесстыжий. А то я с тобой по-своему разделаюсь, наплюю вот в гляделки-то. Не сучи, не сучи рукава-то. Если тронешь меня, я сразу кончусь. Во мне жизни-то совсем маленько осталось. И тебя до могилы засудят.
Днем Валя работала в библиотеке, она была одновременно заведующей библиотекой. Вечером собирались кружковцы: два парня и с дюжину девок, все широкоплечие, с огрубевшими руками, до невозможности застенчивые, нерешительные на сцене. Валя сама руководила и хором, и плясунами, и музыкантами. Правда, плясала она скверно, а русские народные песни пела задушевно, звонко и в спектаклях играла, по выражению деревенских зрителей, шибко здорово.
Больше часа тренькала Валя на балалайке. Надумали организовать струнный оркестр, а музыкантов в деревне раз-два и обчелся. Придется самой и в оркестре участвовать.
В клуб понабились люди — смотрели кино. А после кино девки притащили гармошку и заставили одного из парней играть. Парень работал на колхозном радиоузле, порой заменял колхозных шоферов, помаленьку тренькал на гитаре, на балалайке и гордился, что «все» умеет. Он, как всегда, начал ломаться, отставлять гармошку, говорить, что ему надо домой, что он болен и к тому же зол на всех девок.
Евдокия Егоровна ушла к подружке на именины. Валя легла на кровать и, закрыв глаза, слушала гармошку, шарканье туфель, говор и смех.
В зале завизжали девки. Тася Емельченко, доярка, подружка Валина, закричала:
— Отстань! Отстань, тебе говорят!
Замолкла гармошка. Послышались какая-то возня, тяжелые вздохи и незнакомый мужской голос:
— Ах ты!..
Валя вскочила.
Посередине зала стоял тощий парень, одетый в модное пальто, — видать, приезжий из города, и, пьяно ухмыляясь, тянул Тасю Емельченко за руку. И та выкрикивала:
— Ты долго будешь?!
— А ну, что здесь такое? — Валя старалась придать своему голосу побольше строгости.
— О, кажется, высокое начальство пожаловало! Ищу у вас защиты и помощи. Прикажите оной девице, чтобы шла со мной танцевать. Что это за хамство на самом деле.
— Я тебе покажу онную. Ты у меня пообзываешься. — Тася с силой дернула руку, но парень хоть бы пошатнулся. И сказал:
— Ах, какая грубость!
Валя едва сдерживалась, чтобы не обругать хама.
Поставив гармонь на скамью, радист крикнул: