— Вот она, Ваша птичка, господин обер-лейтенант. Я не знал, господин обер-лейтенант…, — произносит ефрейтор и протягивает мне жестяной знак. Затем прикрепляет его мне на китель.
Я сразу становлюсь бодрым как огурец. Это, наверное, от укола, что подействовал почти мгновенно. Но что бодрит меня не менее, чем укол, это внезапный сумасшедший смех, вскипающий во мне: Я опять награжден!
Словно ожидая от нас, что знак «За ранение» должен быть вознагражден перевозкой почты, мы получаем в машину небольшую корзинку полную писем и бандеролей. Господь всемогущий! Наша карета становится все полнее.
Здесь, по-видимому, мы те единственные, кто уже давно находится в пути, направляясь на Родину. Если бы еще здесь были запасные шины! С хорошими шинами я бы не делал трагедию из постоянно растущей нагрузки на колеса нашей колымаги — но передвигаться таким образом — это слишком большой риск!
Едва трогаемся, Бартль бормочет:
— Эти там, внутри, совершенно покрылись плесенью. Даже вонь такая же. А, поди ж ты, сидят и ничего им не делается. Сидят и ждут, пока их не клюнет жареный петух!
Спустя полчаса поездки приказываю остановиться, чтобы разжиться водой. С моей серой повязкой я передвигаюсь еще более неуклюже, чем прежде.
Как-то сразу понимаю, что в левой руке больше не испытываю боли. Неплохой укол.
Так что, может еще и через Версаль проехать? спрашиваю себя.
Нет. Теперь только вперед!
Левая рука это не левая нога! Я уже привык обходиться без левой руки. И не нужно каждые пять минут изменять свои планы, ругаю себя
Я снова могу ясно соображать. Меня даже охватывает такое чувство, словно я выпил чашку настоящего горячего кофе. Нашему стремлению дойти до Парижа сопутствует слишком много препятствий. И исходят они то ли от Норн то ли от кого-то другого.
Однако мы должны добраться до Парижа. Любой ценой. И хотя бы только потому, что я должен найти Симону. Я, конечно, не имею ни малейшего представления, как смогу пробраться в тюрьму Fresnes: Освободить бы Симону из ее камеры силой оружия — вот было бы дело! А может быть, будет возможно выкупить ее у охранников? Вероятно, она сидит сейчас в кандалах, но может быть мне позволят хотя бы поговорить с ней?
Очень похоже, что мы выскочили на Национальное шоссе. Значит, будем двигаться вперед без остановок. Сегодня воистину прекрасный день, иначе и не скажешь.
Но куда ни кинь взгляд, видны следы боев.
Несколько могил прямо у дороги — картина, которая может основательно испортить настроение. Ленивая банда! Слишком ленивая, чтобы отойти на несколько метров дальше от дороги и закопать там трупы.
Обнаруживаю справа несколько ярких цветовых пятен между бараками под обычной маскировочной сеткой: Аэродром! А цветные пятна отсвечивают от лениво передвигающихся темнокожих парней. Военнопленные, что ли?
Меня вновь охватывает чувство того, что все, что я вижу это всего лишь обман зрения. Что, например, рынок рабов делает здесь, между развалинами домов этой жалкой деревни? Несколько развернутых на жердях пестрых свитеров отсвечивают в ярком солнечном свете. Они совершенно не подходят к этим развалинам. Ошибка режиссера! Ливень, тяжелый, мрачный день, туман или дым — здесь лучше соответствовали бы всей обстановке.
В дрожащем зеркале заднего вида вижу трясущееся лицо и искренне пугаюсь вида этого актера киношки в маске отчаявшегося человека: заросшее щетиной лицо, будто нарисованные, зеленовато-фиолетовые круги под глазами, толстые, выпуклые губы. Кажется, гримеры здорово перестарались! И все же я улыбаюсь: Неужели это я? Я, сын моей матери? Для проверки придаю лицу особенно отчаянное выражение и тут же вижу трагического героя вестерна.
Если бы меня, как минимум один из моих друзей мог бы увидеть в этом отделанном под орех образе Аники-воина — или хотя бы Симона! Недавно раненый героический немецкий военный корреспондент!
Беру автомат и с осторожностью зажимаю его между ног. Затем стягиваю с головы фуражку. Так, без фуражки, с растрепанными волосами, я выгляжу еще более дерзко. Мой издатель, царь Петр, и все другие знают меня только как чистюлю экстра-класса. Вот бы они теперь удивились!
Проезжаем более крупную деревушку, где дома расположились прямо у дороги и на перекрестках. Мужчины стоят на углах. Они стоят с таким видом, будто никакой войны вовсе нет. Или это спокойствие перед бурей? Что здесь происходит? Не попали ли мы, не заметив того, в ловушку? Лучше всего я бы приказал сейчас снова остановиться, чтобы схватить одного из них, стоящего на тротуаре и расспросить его, каково здесь положение и есть ли еще плотные немецкие воинские формирования вокруг Парижа.