Бартль докладывает, что «кучер» уже весь в работе. Затем нюхает, к моему удивлению, словно охотничья собака, воздух, и произносит недоуменно:
— Кажется, я знаю, почему здесь так пахнет, господин обер-лейтенант…, — Бартль выжидает, до тех пор, пока я полностью не повернусь к нему, и затем сообщает: — Здесь когда-то была больница — больница для сумасшедших, господин обер-лейтенант.
И когда я вопросительно вскидываю на него глаза, он объясняет:
— Я узнал это от одного приятеля!
Когда он уходит, валюсь плашмя на кровать и спрашиваю себя: Неужели все это действительно происходит со мной? Где находится мое Я? Что же происходит со мной? Никакого порядка в мозгах больше нет…
Париж! Как мало я побыл в нем!
Готов отдать свою правую руку в споре за то, что мы были на волосок от гибели. На волосок — это уже становится для нас слишком дорогой привычкой.
Мы вынуждены постоянно протискиваться в какие-то щели и протискиваемся — снова и снова. Но я пока еще не протиснулся через все ячейки этого кровавого сита. Меня, сквозь все мои печали ведет мой добрый ангел-хранитель, словно мудрый взрослый, ведущий своего ребенка через пропасть.
А может быть судьба хочет меня в конце пути просто сжечь, превратить в пепел — как бы желая сказать: Потрепыхался чуть дольше других и хватит?
«Sursis», — это слово настолько понравилось мне, что стало казаться чем-то обыденным: le sursis — отсрочка.
Мысли вертятся по кругу и никак не могут из него выбраться.
Те подонки от медицины! Просто съебались! И виденный мною сброд в изящных сапожках и кожаных задницах на галифе. С толстыми шнуровками погон на плечах, господа генералы медицинской службы в своем напыщенном кюбельвагене — хоть им-то попало, по крайней мере, по полной программе! Так и хочется всплакнуть!
Ну и месиво из них получилось всего-то от одной мины! Столько мясного фарша за одно попадание!
А теперь я опять вижу железнодорожное ущелье: Огромные черные решетки, гранитный парапет, лестницы, уходящие вниз в глубину с мерцающими рельсами, людское месиво, копошащееся будто муравьи. Затем подстриженные наголо, теснящиеся в попытке выбраться на дорогу, головы. И среди них я вижу Симону. Никакого сомнения: Это была она! Голос, глаза — это была Симона!
Стоит мне лишь представить ее длинные волосы — это определенно была она. Стоит мне отбросить прочь ее жалкие серые тряпки, в которых она была — и это снова она. Такие тряпки изменят любого. Но не голос и глаза!
Эти расширенные ужасом глаза были направлены на меня.
Я на грани потери рассудка от круговорота подобных мыслей. Моему самообладанию приходит конец. Приходится прилагать неимоверные усилия, чтобы не заплакать.
Корчить из себя сильную личность — холодного и бесчувственного, прошедшего штормы и бури вояку! Способного дать отпор — и не позволяющего дать слабину…!
Как же я сыт всем этим театром!
Где-то очень далеко слышу лошадей. Время от времени раздается стук копыт, и затем отчетливое эхо.
Артиллерия на конной тяге! Какую задачу они должны здесь выполнять? Рассуждая трезво, война Семидесятых закончилась Бог знает когда. Они могут всего лишь быть бессмысленно принесены в жертву.
В полусне размышляю: Почта в «ковчеге»! Это должны быть сотни писем… Почта, которую мы должны обязательно доставить.
В локте сильно стучит. Теперь у меня точно температура. Не удивительно при таком сильном кровоизлиянии! Если только оно захватило весь сустав — останется ли моя левая рука неподвижной?
А я хотел вернуться невредимым с этой войны. Хотя теперь уже в этом больше не уверен.
Сначала добраться до Нанси и от Нанси дальше в Лотарингию. Где-нибудь должны же снова ходить поезда. Тогда сесть в первый же попавшийся поезд и оставить этот «ковчег»!
Вопрос лишь в одном: Удастся ли нам проехать настолько далеко?
Шины?! Дрова?!
И хрен его знает — не придется ли нам с нашим «ковчегом» топать до самой немецкой границы?!
На заре уже не соображаю, до какой степени я измучил себя ночью: Сна ни в одном глазу.
Незадолго до отъезда слышу: Dreux пал!
Разворачиваю свою карту: От Dreux до Версаля — напрямик на восток — всего лишь 60 километров. А в Версале все выглядело так, будто фронт находился еще черт знает как далеко! Не могу этого понять…
Одно ясно: Если бы мы остались лишь на один день в La Pallice больше, то не смогли бы никуда выехать.