— Забавно, — хмыкнул Илья, не очень понимая, что хочет сказать его собеседник. — А вы вообще-то верите в пришельцев, раз верите в чертовщину имен и проникновений?
— Вы слишком разные явления назвали. Пришельцы у меня не больше, чем катализатор действия.
— Но нет же, Борис. Чтобы всерьез писать, надо в них, в пришельцев, хоть отчасти верить. Скажем, что они спустились к нам с Альдебарана… Верить так, как Гёте верил в Мефистофеля и омоложение Фауста. Хотя я считаю, что выбор верный: именно в пришельцев люди сегодня верят почти всерьез. Особенно в пришельцев с Альдебарана. Больше не в кого.
— Почему с Альдебарана?..
— Ах, оставьте, Борис! Почему? Не нравится вам Альдебаран, так я могу предложить вам Кассиопею.
— Ладно. Принимаю. Но, как вы увидите, у меня всем наплевать, откуда пришельцы, они создают пограничную ситуацию, в этом их художественная задача. Но после этого рассказа я старался внешние пружины действия типа пришельцев не использовать, самая фантасмагорическая фигура должна вырастать из реальности. Поэтому я ищу свою Йокнапатофу, как у Фолкнера, чтоб замкнуть в художественной реальности целый мир. Маленький участок земли, величиной с копеечную монету, в котором отражается весь мир. Последнее время мне кажется, что таким может стать наш, то есть мой обычный двор. Думаете, здесь нет трагедий? Нет материала для дантовских страстей? Для бальзаковских судеб? Да если прикинуть, что в наших двух домах по тридцать квартир в каждом, в каждой квартире по семье, в каждой семье по несколько человек, — вот вам уже по крайней мере двести или триста характеров, историй, а может, и судеб. А ведь наш дом довоенной постройки, сорокапятилетней давности: значит, у него есть своя история. И каждая судьба может смотреться еще и в историческом ракурсе… Я вам о многих могу рассказать из нашего двора… И почти у каждого — судьба. Во всяком случае — история, в которой чувствуется дыхание судьбы.
— Ну, допустим, я вас попрошу рассказать мне о даме, которую я сегодня первый раз увидел: в лиловом пальто, с высокой прической и в золотых очках. Взгляд сразу и высокомерный, и жалкий…
— Ладно!.. История, действительно, кошмарная, даже трагическая. Взгляд-то у нее не случайно такой. Пожалуйста, я расскажу, что здесь к чему. Она доцент, депутат района. Ее отец был мелким служащим, но рано помер, а она вышла замуж за назначенца, мужичка из крестьян, бывшего тракториста, которого сначала партия послала учиться в наш местный, почти придворный Институт, потом сделала секретарем институтской парторганизации, а затем назначила директором Института. К тому времени они были уже женаты. Она тоже осталась при Институте, получила звание доцента. Потом, за полную неспособность в середине пятидесятых его сместили из директоров, но оставили заведовать кафедрой механизации, все же бывший тракторист, а теперь и профессор. Вариант новой аристократии, нет, скорее, служилого дворянства средней руки. Но психика этой новой элиты, их генотип оказались чрезвычайно слабыми, не выдерживающими нагрузок, которых требовало их положение. У них было две дочери. Первая старше меня на семь лет, в честь дочери Сталина ее назвали Светланой. Вторую, на год старше меня, назвали попроще — Полиной, Полей. На старшую они почти что молились, говорят, умная и красивая была девица. Я-то ума уже не помню, а красоту еще помню. От нее требовали, чтоб она была достойна своего имени. Вот вам, кстати, влияние имени на судьбу. Она училась на круглые пятерки, готовили из нее золотую медалистку, жили они в доме напротив, в роскошной четырехкомнатной профессорской квартире с большим холлом и потолками в три метра. Я говорю не о кооперативной новостройке за трамвайной линией, а о втором пятиэтажном доме у нас во дворе. Краснова и сейчас там живет. Краснова она по мужу, девичьей фамилии ее не знаю, да и муж, я думаю,