взял себе фамилию поверноподданней. А впрочем, может, и настоящая, тогда это тем знаменательнее. Короче, Светлана все время сидела за занятиями, из нашей кухни видно окно ее комнаты, мне уже лет десять было, и я все ее видел вечером за книгами. И вдруг в один прекрасный или ужасный день она свихнулась. Может, свихивание и медленно шло, но никто этого не замечал. Наши кумушки во дворе, они тогда помоложе были, говорили, что она перезанималась, а потому у нее начался «бред на сексуальной почве». Ребята постарше шепотом рассказывали, что с кем только она в кусты не заваливалась. Учиться бросила вовсе. Аттестат ей, конечно, сделали, только он ей уже ни к чему был. Говорят, она из дома бежала прямо в парк и там отдавалась первому встречному. Это сплетни, но я видел сам, как она стояла у себя на балконе совсем голышом и окликала проходивших мужиков. А когда те голову поднимали, она прикрывала растопыренными пальцами глаза и улыбалась им, — кокетничала. Потом на балкон выскочил отец и уволок ее в комнату, там наверно, бил, потому что она вопила, и вдруг выскакивает на балкон, по-прежнему голышом, с чайным сервизом в руках и как шмякнет его через перила на асфальт. Все, конечно, вдребезги. Ну, отец ее снова уволок. Ее и лупили, и запирали, ничего не помогало. Тогда вьщали ее замуж за одноклассника, которого раньше недолюбливали, потому что мальчик был евреем, а у них такой здоровый животный антисемитизм. Но тут уж было не до разбору — хорошо хоть кто-то берет. А мальчик и вправду был влюблен, потому и на такой женился. Но выдержал он только год. Она ему жаловалась, когда он узнавал о ее изменах, хотя и изменами-то их не назвать, разве что случками: «Я ведь люблю тебя, — хныкала она. — А мужики говорят: «Ну и люби. Ты его все время любишь, а нас чуть-чуть, всего разик полюби». Пойдем, я уже их полюбила, теперь тебя любить буду». Это он еще терпел. А потом она стала подкрадываться к нему сзади и бить чем-нибудь тяжелым по голове, то тарелкой, то какой-нибудь фарфоровой статуэткой. Я думаю, он ее стал раздражать своим постоянством. И она ему опять жаловалась: «Я не хочу, а кто-то меня толкает: подойди и ударь». Он ушел, а Красновы стали говорить, что ничего другого они от еврея и не ожидали — обиделись на бывшего зятя. Любил бы, так вылечил бы жену своей любовью. А Светлана не унималась: начала бить домработницу, драть у нее волосы, Красновы ей платили, чтоб она терпела и молчала. А доченька принялась за мать, однажды сильно побила ее. Врач, опять же еврей, конечно, посоветовал, — а что может еврей хорошего посоветовать! — найти, купить, достать ей мужа, но, — как бы это сказать? поздоровше, мужа-кобеля. Привез отец такого из своей бывшей деревни. Но новый муженек спуску своей благоверной не давал, сам ее колотил почем зря, и это несмотря на тестевы деньги. Кумушки шептались, что Красновы по ошибке ему вперед условленную сумму выдали, а надо было бы с ним на погодовую плату уславливаться. Второй муж с ней два года прожил, контракт отбыл и ушел. А Светлана к тому времени подурнела, раздобрела, ведь ела конфеты и сладкое без удержу, так наши бабки объясняли ее тучность, намекая, что и во всяком деле, и в том самом, она тоже не могла себя удержать из-за сладости греха. Тогда и сдали ее все же в психлечебницу. Иногда, на месяц, на два, она приезжает домой, ходит, глядя в сторону, от каких-то препаратов у нее борода стала расти, и все носит письма на почту — своему первому мужу. Поэтому свою вторую — Полю — Красновы уже не заставляли так вкалывать на школьной ниве. Да Поля и была попроще, ее-то я по школе помню, всего в год разница, ходила такая полногрудая уже в седьмом классе, вяловатая, обстоятельная. Она была без претензий, не полезла в МГУ, кончила факультет механизации нашего Института, где ее отец заведовал кафедрой, года два отработала по распределению после окончания, лет семь или восемь я ее не видел и ничего о ней не слыхал, потом узнал, что она вышла замуж за шофера автобуса, учившегося на вечернем отделении все того же факультета механизации, где она вела тогда почасовку, и весь двор всколыхнулся от такого мезальянса. Но на фоне разваливавшихся молодых семей выглядели Поля и Толя Барсиков, такая смешная была у него фамилия — Барсиков, весьма симпатично, и старухи зашептали: «Толя да Поля, Поля да Толя, как нарочно придумано». Я его только раз или два видел: усатый, сутуловатый, невысокий, вид привыкшего к ручной работе мужика. Родили они дочку — Сашеньку Барсикову, годика через три она ко всем уже подходила и говорила: «Меня зовут Саша Байсикова. Я хожу в садик. Пойдемте ко мне в гости». И все умилялись, говоря при этом, что заброшенный ребенок, потому что Полина со своим Толей даже в дальние рейсы ездит: он ее боится одну без себя оставлять, ревнует. Хотя ревновать ее уж вовсе было ни к чему, она ему прямо в рот смотрела. Но он считал, что Поля «эвон из каких», а он простой шоферюга, боялся ее одеть понаряднее, и она ходила замарашкой, но ей это было все равно. А потом вдруг пополз страшный слух, что этот Толя Барсиков из ревности зарезал Полину, зарезался сам, и все на глазах у семилетней дочери. Так оно и оказалось, хотя такие итальянские страсти уж совсем вроде бы не из нашей жизни. Сам Краснов через месяц после гибели младшей дочери умер. И осталась бабка, доцент, ученая дама, богатая, в золотых очках, осталась одна с внучкой Сашенькой Барсиковой, которой уже четырнадцать, дочкой сумасшедшего отца и племянницей сумасшедшей тетки. Какова наследственность! Вот откуда у нее жалкие глаза и внешне высокомерный вид.