Илья открыл дверь в ее комнату резким движением: он уже вымыл лицо, руки и шею и был готов к разговору на равных. Но Элки в комнате не было, хотя постель стояла неубранной. Он повернул выключатель, вспыхнул свет в висячей люстре с бомбошками, но никаких знаков, объяснявших отсутствие жены (хотя бы гневной записки), не обнаружил. Оставив включенным электричество, Илья пустился к комнате сына, распахнул дверь, истыканную перочинным ножом, и облупившейся белой масляной краской, с прогалинами коричневого дерева, и зажег там свет.
Комната сына уже давно не убиралась и напоминала Илье пещеру доисторического человека, который, наверно, тащил к себе всякий хлам. Под маленькой круглой тумбочкой на высоких ножках лежали свалявшиеся комки пыли, обгорелые и целые спички, в углу, справа от двери, грудой валялись какие-то мешки, брезент, обрезки кожи, ремешки, рассыпавшиеся мелкие цветастые бусинки, из которых он мастерил себе феньки: так на специфическом языке хиппи именовались украшения. У стенки, купленной Ильей в свое время в Эстонии и состоявшей из книжных полок, отделений для белья, бара и других разнообразных вещей, стояла раскладушка, на которой прошлой ночью спал приятель сына. Она была не застелена, как и диван-кровать сына, простыни скомканы, а сверху навалена куча джемперов, брюки, пара рваных рубах. Грязные носки и грязные носовые платки были брошены прямо на письменный стол среди журналов и песенных рукописных нот. Около шкафа на полу Илья углядел чехол от гитары, но сама гитара отсутствовала: это означало, что сын ушел к кому-то в гости веселиться. Как и его мать, он прекрасно пел. Когда-то восхищавшее Илью пение под гитару, влюбившее его в Элку, теперь вызывало только глухое раздражение: ему казалось, что именно гитара ведет к безделью и распущенности, оттягивает сына от книг. «Волнуют парня не книги, априкиды, да настолько, что сам себе шьет их, научился».
Илья посмотрел на разрисованные и исписанные всевозможными надписями на русском и английском языке стены. Он-то мечтал, отдавая сына в английскую спецшколу, что тот свободно овладеет языком и «в просвещении станет с веком наравне». «Никогда не получается то, что мы хотим сделать с детьми, совсем все наоборот», — к этой нехитрой житейской мудрости Илья пришел в последние полгода, и теперь ему стало казаться, что он виноват, что заставлял, насильно заставлял сына читать: не только русские, но и английские книги. А на требованиях далеко не уедешь. В результате английских книг сын не читал — только надписи малевал на стенах своей комнаты: Make a love, not a war! It won’t be long! Live in peace and love each other! Press the joy on the world» А также на русском: «Думай при каждом пробуждении: Какое добро сотворить мне сегодня? Зайдет солнце и унесет со мной…» Далее кусок обоев был оторван, и конец фразы не читался. Все это выглядело ужасно благородным, хотя и болезненным. Не дай Бог именно Антоном сочинена поэма «Утопия», написанная на стене черным фломастером.
Спите в ручьях под шелест цветов. Каждый третий уходит в окно. Под песни в дыму мы заснули давно!
Житейская растерянность Пети Вострикова была Илье понятнее, казалась нормальнее, спокойнее, безопаснее, чем грозящее самоубийством («каждый третий уходит в окно»!) благородство сына, бесцельное, бездеятельное благородство, за которым обрыв в пустоту. Это пугало до холода в груди, но разговоры не помогали, а как иначе помочь он не знал. Когда он выказывал беспокойство, Антон обрывал его: «Это у тебя глюки!» Как-то, желая подольститься к сыну, нащупать контакт, Илья сказал: «Ты взрослее меня». Де, можем говорить на равных. Сын отмяк и ответил Илье похвалой, которая показалось ему жутким упреком: «Просто я получил от вас с мамой уже многое готовое, к чему вы шли сами. Что-то я взял, до чего-то сам додумался». Что готовое?.. Что угодно! — только не тягу к работе.
В юности Илья был скован. Раскрепощение пришло с Элкой. Ей было наплевать на все предосторожности идеологического порядка, к которым с детства приучала Илью мать: «Что говорят дома — никому рассказывать нельзя!» Учила всегда выполнять все внешние правила социума, приучила. Механически расставляя по порядку книги сына на полках (в книгах Илья любил порядок — по странам, по годам, по писателям), Тимашев вспоминал, что познакомился он с Элкой в библиотеке, и она тут же предложила ему поехать в компанию, а он рад был сломать навязанный домом и привычкой свой железный распорядок, да и девушка понравилась, а там гитара оказалась, выпивка. Элка играла и пела, все балдели от ее песен и болтали, и никому в голову не приходило кого-либо опасаться. Все Элкины приятели жили вне идеологических страхов, с которыми Илья сжился. Социальные проблемы их интересовали только чтоб схохмить. Тимашеву поначалу было удивительно от свободных реплик, а потом он понял, что нуждается в этой свободе, даже сама идея безделья, вечного карнавала, ничегонеделания показалась ему удивительно прогрессивной и невероятно творческой в потенции. Только сейчас, глядя на поведение сына, он приходил в ужас от результатов этой карнавальной вседозволенности, но тогда он приложил все усилия, чтобы добиться Элки, взять ее замуж. Она была для него талисманом свободы.