— Я уже в школу опаздываю. Да и бабушку не надо будить, раз она спит.
Он выскочил в коридор, оставив журнал в руках Каюрского, подхватил свой, приготовленный с вечера портфельчик, но все же на секунду не удержался и приостановился у бабушкиной двери. Прислушался, смиряя жуть в душе. В комнате было тихо. Петя замер, сердце его тоже почти остановилось. И вдруг снова застучало: он с облегчением услышал, как скрипнул бабушкин диван. Сняв с вешалки китель, который он чуть было не забыл надеть, Петя привел себя в порядок и вышел из квартиры. Он вроде бы даже и успокоился, но все равно ему хотелось, если что-нибудь страшное и произойдет, то пусть без него, пусть он потом узнает. Он боялся жизни, потому что она грозила смертью, но еще больше, стало быть, он боялся смерти.
На лавочке под балконом, между подъездами, прикрывавшими их от ветра, уже сидели старухи: толстая, громоздкая в черном пальто Меркулова и маленькая, в вязаной кофточке, узкоплечая, плоскогрудая Матрена Антиповна. «Значит, у Меркуловой ночевала», — подумал Петя. Черная пуделиха Молли неторопливо, со старческой одышкой, обнюхивала кусты на краю газона.
— Чтой-то Искры Андревны не видать, — умильно плела слова Матрена. — Все с внучкой Сашенькой возится, хлопочет.
— А та ей грубит, ни во что не ставит, — сурово отрезала Меркулова. — Вырастет — заботиться о бабке не будет, это уж точно.
— Что и говорить! В старости человек никому не нужен, — отвечала Матрена Антиповна, делясь своим личным опытом.
— Здрасьте, — бросил на ходу Петя.
Но они остановили его.
— У вас, говорят, ночью неотложка была? — строго, но, с бесконечным любопытством по поводу жизни, смерти, болезней, прозвучавшим в ее голосе, спросила Меркулова.
— Нет, с чего вы взяли? — холодея, ответил Петя. Ему опять стало не по себе.
— Да это я, Петя, — угодливо склонившись, прошептала виновато Матрена Антиповна, — не спала, услышала, как в вашем подъезде дверь хлопнула. А потом к окну подошла, фортка-то открыта была, а из квартиры у вас: голоса доносятся. Один голос мужской, незнакомый. Я и подумала, что Роза Моисеевна отмучилась, а врач приехал смерть свидетельствовать. Еще порадовалась за нее, что осень теплая, без доящей, землю копать легко будет.
— Это к нам гость приехал. Вот дверь и хлопнула, — добросовестно объяснил Петя.
— Умерла, значит, — сказала Меркулова, не слушая его, и перекрестилась. — Хороншъ-то где будете? С Исааком Мойсеичем рядом?
— Нигде. Бабушка жива, — отвечая, Петя почувствовал, каку него заныло все внутри.
— Жива? Ну и слава Богу. Пока логва, и ладно. Все равно скоро туда отправится. И мы за ней. Хотя по нашим законам — в разных местах нам быть придется. У евреев-то чего на том свете есть?
— Не знаю, — нейтральным тоном, будто не принимая упоминание о евреях на свой счет, сказал Петя.
— Ну и ладно. А мы уж решили, что все, отмучилась. Это Матрене Антиповне все не спится.
— Какой ужу меня сон? Старая совсем. Таблетки не помогают…
Петя двинулся дальше, к трамвайной линии, оставив их обсуждать снотворные таблетки. Неохота было ему сегодня идти в школу. Робел он встречи с Лизой. Дайс одноклассниками. Не сложилось у него ни с кем из них дружбы, а нынче еще не избежать и разговоров о Желватове. И как тут себя вести? «Пронесет как-нибудь, — решил он, наконец. — Все же день на дворе». Да и ноги уже сами по себе вели его знакомым путем: огибая дом, по дорожке вдоль кустов боярышника, прямиком к остановке трамвая.
Тимашев вышел из дома с омерзительным чувством в душе, в котором совмещалось раздражение на сына, ненависть к себе, стыд перед женой и тоска от невозможности сызнова почувствовать к ней любовь. В голове крутились почему-то блоковские строчки: «О, Русь моя! Жена моя! До боли…» Дальше строка обрывалась, как он ни напрягал память. Веселая, гульная, беспечная, талантливая, отзывчивая, а порой беспощадно непримиримая и жестокая такая вот у него Элка.
Немецкой педантичной рабочей усидчивости ей не было дано. Если что у нее получалось, то одним махом, одним духом, если же требовалась долговременная работа, то и Бог с ней, тогда и не надо никаких результатов. Как получилось, что, дожив до сорока лет, он разлюбил ее? И не в Лине тут дело. Это ад, это боль, что не может он ее больше любить. И тоска. От непонимания, как быть и жить дальше. «О, Русь моя! Жена моя! До боли…» Хоть и не церковным браком венчан, но ведь принял он на себя еще в молодости ответственность за ее судьбу. И за судьбу сына тоже. А с утра он опять поссорился с сыном, хотя и старался сдерживаться.