— …комплексный обед, — не удержавшись, шепнул Круглов.
— …специальный симпозиум о нашей философии. И я рассказывал о наших достижениях. Там многие по-русски не понимали, но я им на своем хорошем английском сказал, что наша сила, что мы часто лазим в практику.
Илья смотрел на рекламный проспект конгресса: на обложке кондор, повесив крылья, с белой повязкой на горле, смотрел куда-то в сторону. Сверху шла надпись: «Congreso internacional extraordinario de Filosofla».
— Я скажу последний вывод, — говорил Вадимов, — что Аргентина — это богатая и перспективная страна и она, хотя там и хунта, имеет к нам ориентацию, поэтому с ней надо дружить. А мафию мы там не видели, чтобы вы знали. И я предлагаю от журнала разослать, запишите Клим Данилович, разослать письма всем участникам конгресса в капиталистические страны индивидуальные, а в социалистические — стандартные братские приветствия. Сделайте и принесите на подпись.
Илья сидел, понурив голову. Получалось, что аргентинские разговоры и рассказы, несмотря на феноменальную глупость Вадимова, не отвлекали его, напротив, все время напоминали о Лине, а стало быть, и о ее звонке Элке. «Зачем она это сделала? Очередной приступ безумия? Расчет, что я позвоню ей, а то и приеду выяснять причины ее звонка? Она ведь могла думать, что я вчера ушел навсегда, раз она мне не дала. Вот она и выкинула подлянку. Не поеду больше к ней! А куда? Просить прощения у Элки?..» Но нормальной жизни уже не будет. За ним навсегда теперь потянется шлейф обнаруженного пр о с тупка. Он не естественно будет жить, а как прощенный. А ведь и без того дома ни Элка, ни Антон ни разу не сказали, что они с ним счастливы, как часто говорила и чувствовала Лина, они принимали его как данность, почти как явление природы. А для него семья составляла стержень существования. Как теперь ему будет без стержня?..
Бессвязные мысли, мрачные мысли, одна противоречила другой, но он не очень это замечал, слишком очевидным казалось ему, что он довел свою жизнь до логического завершения, идти было некуда, впереди — пустота. А дела какого-нибудь, цели жизни, ради которой стоило бы жить, например, борьбы за счастье народа, у него не было. Не верил он в общественные движения в России, даже боялся их — ни к чему хорошему никогда они не приводили!..
— Все. Летучка закончена. Можете идти обедать. А вас, Олег Витальевич, — обратился Вадимов к Цицеронову, — и вас, Илья Васильевич, — ткнул он указательным пальцем в Тимашева, — попросил бы зайти ко мне.
Неся живот впереди себя, все той же утиной походочкой он двинулся к себе в кабинет.
Боб Лундин громко захохотал, а Алик Цицеронов, подыгрывая общему тону сказал:
— Ну что ж, придется нам пойти, — он дружески хлоппул Илью по спине, — послушать очередную ахинею, — и, глянув по сторонам, хихикнул быстро.
Но у дверей приемной им пришлось задержаться. Как всегда публично комментирующий свои физиологические отправления, Вадимов и на сей раз, махнув на них ладошкой, приказал:
— Подождите здесь. Я в туалет, но быстро, потом помою руки, и тогда заходите, поговорим.
Секретарша Света прыснула. Они стояли, как идиоты, а мимо них потянулась вереница, словно стадо гусей на водопой. Первыми шли изрядно за этот час покрасневшие Ханыркин и Вёдрин, за ними Гомогрей и Шукуров, спрятавшие канистры под плащи и торопившиеся скорее выскочить из редакции. Все же Шукуров, добрый малый, задержался около Тимашева, подбодрил:
— Давай быстро. Слушай его молча, тогда не разговорится. А мы тебя в деревяшке ждем.
Деревяшкой называлась столовая, расположенная к редакции ближе, чем стекляшка.
— Понятно, — сказал Илья. — Обедать пошли.
— Знаем, как вы обедаете, — расцвел Алик.
— А знаешь, так помалкивай, — обнял его Боб Лундин и, обернувшись к Илье, спросил: — Где же ты, душа моя, семнадцать статей умудрился тиснуть?.. — и он принялся, не дожидаясь ответа, спускаться к входной двери. Все были с сумками и портфелями, а стало быть, возвращаться не собирались.