Тимашев скроил идиотическую брежневскую рожу и все захохотали. Только до доктора не сразу дошло:
— Это что, анекдот, что ли? А то я думаю, откуда к такому засранцу такая информация! Не иначе, как от Андропова!..
Захохотали еще громче, теперь уже над Вёдриным. А Паладин, махнув рукой, потребовал общего внимания.
— Наш друг Илья напомнил мне историю с покойным Лёвкой Помадовым, в память которого предлагаю выпить, а потом расскажу.
Молча, со значительными, глубокомысленными лицами выпили.
— Является как-то Левка в редакцию в свежем костюме и при галстуке, — посверкивал Саша маленькими глазками, — случай, как помните, нечастый. В цека собрался. Но там визит перенесли на следующий день. Мы слегка клюкнули. Взяли еще, а Лёвка все боялся за партбилет, как бы его не потерять. Он его с собой взял, чтоб в цека идти. Ну, я его к себе повез, на дому все же безопаснее. Сели, выпили. Манечка картошки нажарила. Тут ему что-то в башку взбрело, навязчивые идеи у Лёвки спьяну часто бывали, как все мы знаем. Пошел в комнату, где ему уже Манечка постелила, и на всякий случай партбилет там припрятал. Вернулся спокойный, расслабился, ну, тут уж и дал себе волю — нарезался в свое удовольствие. К часу разбрелись по комнатам. А часа в четыре меня Манечка будит, перепуганная, вся дрожит. Слышу — в Лёвкиной комнате жуткий грохот. Вскакиваю, бегу, включаю свет. Лёвка, распатланный, волосы в разные стороны торчат, очечки едва на носу держатся, в длинных семейных трусах стоит у книжной полки, подвывает и вываливает книгу за книгой на пол. Оказывается, он спьяну спрятал партбилет в одну из книг, а ночью вдруг проснулся в страшном кошмаре, что забыл, в какую из книг свой документ запрятал, и теперь его никогда не найдет. Ну, конечно, нашли. Вот вам и фильм ужасов.
За исключением Тимашева и Боба Лундина, остальные были партийными. Смех был нервный и кислый, искреннее всех смеялся сам Саша Паладин.
— Да. Сурово, — сказал доктор наук. — Крепко мы все повязаны. Homo soveticus! Это про всех нас.
— Ты чересчур строг к себе, душа моя, — напевно забормотал, утешая, Боб Лундин. — Ты все же не Вадимов, такое только про него сказать не жалко.
— Зачем вы все вр-рете?! Зачем вы все вр-ремя вр-рете? — выкрикнул, подняв голову от стола, кемаривший до этой минуты невысокий, густоволосый, весь скособоченный от переполнявшей его постоянно ярости человек. — Я н’люблю, к’да вр-рут! Н’люблю. Никакого с’циализма нет и не было!
— Ханыр, успокойся, ты чего! — стали уговаривать его друзья. Фамилия пробудившегося была Ханыркин. — Всё! Ханыркину больше не наливать!..
— Нет, мне н’ливать, — с пьяным бешенством орал он, хилый, нечесаный, агрессивный. — Именно мне н’ливать! Давай наливай, на! — крикнул он Илье, протягивая стакан — Ч’во вылупился, н’ливай, прохиндейская твоя душонка!
Илья вопросительно посмотрел на остальных. Ханыркин работал в одном из экономических институтов, но больше общался с философами, которые его любили и уважали, хотя он всех осуждал без изъятия, потому что он считался правдолюбцем и однажды не то подписал какое-то письмо, не то выступил на собрании против своего начальства, получив за это «выговор с занесением». С тех пор он жил на ренту своей славы правдеца, совсем перестав что-либо профессионально делать, занимаясь выяснением отношений между сотрудниками Института теории, иногда запуская свой правдоискательский глаз и в журнал.
Ханыркин признавал разве что бессребреника Лёвку Помадова, который органически не умел жить для себя. Он и статьи писал, причем легко, быстро и неглупо, только если приходилось это делать за какого-нибудь начальника. Лёвка был спасением и подарком для редакции, потому что исхитрялся банальности сильных мира сего излагать не только грамотно, но и вполне глубокомысленно, делая почти незаметной обязательную тавтологичность этих статей. Хотя и Лёвку в конце его жизни, думал Илья, на подлинную метафизику потянуло, он придумал теорию калейдоскопа да не успел разработать. Там, на Западе, с этой теорией его давно бы уже объявили «новым мыслителем», здесь же он воспринимался с этой своей идеей как экспонат, как сумасшедший. В подтверждение Лёвкиной ненормальности ребята рассказывали, что в последние его дни ему все какой-то «крокодил» мерещился.