– А последний раз, значит, тебя с ним не было? – медленно проговорила Соня, теперь отчетливо представляя себе, что происходило на самом деле.
– Последний раз Флоримон меня с собой не взял… Он вообще больше не пришёл.
– Он и не мог прийти, потому что сам оказался. заперт в том самом подземелье, откуда так лихо вывозил золото. Чем же ты его так разозлила?
– Я сказала, что, наверное, уже хватит, что он уже вывез свою половину. Он же всегда так говорил: хотя бы половину нужно забрать из замка. Я не знала, сколько там ещё оставалось, но зачем‑то же маркиз Антуан его хранил… Флоримон пришёл в страшную ярость и стал избивать меня. Кричал, что не дело такой грязной твари, как я, делать замечания аристократу… Когда я упала без сил, он привязал меня толстой веревкой – я потом всё время пыталась перегрызть ее зубами, но не смогла – и закрыл дверь снаружи на засов… Я так и умерла бы там, если бы не вы!
Вот и пришлись к месту мелкие кусочки прежде разрозненной картины. Флоримон залез снова в подземелье, и некому было вовремя заметить, что к его повозке спешат Эмиль и Агриппина. Как и некому было помешать Эмилю выдернуть бревно, которое придерживало крышку люка. Флоримон, наверное, услышал щелчок, с которым захлопнулась крышка, некоторое время молчал, ещё не понимая всего ужаса своего положения. А когда Агриппина и Эмиль спокойно уехали на реквизированной ими повозке, начал кричать, но было уже поздно.
Вот, значит, как всё случилось. Флоримон запер бедную девушку в хижине, а сам тоже оказался в ловушке. Только его эта самая ловушка доконала, а Мари выжила, судя по всему, без особых последствий для своего здоровья.
– А почему ты хочешь показать мне тайник Флоримона? – все же спросила у неё Соня. – Ведь ты могла бы и сама воспользоваться тем золотом.
– Не могла бы, – вздохнула та. – Матушка Жюстина всегда говорила мне: «Запомни, Мари, золото не для твоих рук. Пусть даже оно в один прекрасный день и просыплется на тебя дождём. Собери его и отдай в надежные руки, и пусть за него тот человек присмотрит за тобой, ведь сама ты ни на какую самостоятельную жизнь не годна».
– Неужели у тебя никогда не было никакой мечты, которую можно было бы осуществить с помощью денег?
– С помощью денег – нет, но мне всегда хотелось иметь добрую госпожу, которая хоть чуточку… жалела бы меня и не давала умереть с голоду… А в самых смелых мечтах я видела, как эта добрая женщина дарит мне своё платье, которое больше не носит и не любит, как она терпит меня возле себя, поручает какие‑нибудь важные дела… – Мари замолчала, как будто с удивлением прислушиваясь к себе. – Сегодня я много говорю. Мадемуазель… княжна подумает, что Мари болтушка. Матушка Жюстина говорила: «Молчи, Мари, твой голос на ангельский не похож, потому старайся как можно реже открывать рот».
– Да, кое в чём она была права, – усмехнулась Соня. – Но один из моих учителей говорил, что ежели человек захочет, он может добиться на первый взгляд невозможного. Вот, например, был в древности один оратор, который отличался не слишком внятной речью. Вернее, с такой речью он не мог быть оратором. И что, ты думаешь, он сделал? Стал учиться говорить. Он приходил на берег моря, брал в рот камешки и с ними произносил свои речи.
– Перед кем? – затаив дыхание, спросила ее Мари.
– Наверное, перед чайками, которые летали над ним. Или перед самим морем, которое молча ему внимало. Неважно. Он добивался ясных и четких звуков, и добился. Стал самым блестящим оратором современности.
– Наверное, он был красив, – тяжело вздохнула Мари.
– Почему ты так решила? – удивилась Соня.
– Кто бы тогда стал его слушать!
Глава двадцать третья
Решение пришло неожиданно. Скорее всего, бедная Сонина голова, которая усиленно работала, искала выход из положения, в котором княжна оказалась, наткнулась на него как на лежащее на поверхности.
Соне нужен был помощник – или помощница, – и судьба предложила ей Мари. Теперь, похоже, даже без участия самой Сони в её голове вершилась работа – оценивались доводы «за» и «против».
Преданна? Интуиция подсказывала: немного внимания со стороны княжны, и Мари станет служить ей не за страх, а за совесть.